Фантастическая проза. Том 2. Младенцы Медника

Абрам вышел на свободу с чистой совестью, но законченным диссидентом, окончательно разочаровавшимся в советской власти и представляемых ею свободах. Куда до него было Даниэлю и Синявскому, а также Тарсису, печально знаменитому тем, что, посидев в советской психушке и выехав за рубеж, он немедленно оказался в швейцарской. Причем с одним и тем же диагнозом.

Галушкин не стал писать антисоветские пасквили и распространять не менее антисоветские хроники, он взялся устранить саму первопричину всех несчастий — советскую власть. Но власть эта к тому времени представляла собой довольно крепкий орешек, один только репрессивный аппарат КГБ ее чего стоил, и Абрам Дмитриевич отправился на очередную отсидку в места не столь отдаленные теперь уже на четыре года.

Ко времени, когда Галушкин вышел на свободу, времена и ОВИР стали более лояльными к гражданам, и Абрам Дмитриевич эмигрировал в Израиль на воссоединение с горячо любимой, но — увы! — несуществующей тетушкой. Правда, по дороге он немного заблудился, обосновавшись вначале в Вене, где благополучно развелся с женой, перебрался во Францию и даже вступил в Иностранный легион. О службе в этом легионе Абрам Дмитриевич распространяться не любил и покинул его через три года, едва только закончился контракт. После этого он некоторое время подвизался в мелких брокерских конторах Брайтон-Бич, потом, наконец, зов далекой Родины все-таки донесся до него и спустя шесть лет после эмиграции Абрам Дмитриевич (Даянович) Галушкин (Эпштейн) высадился с теплохода в порту Хайфа и оформил израильское подданство.

Вначале он некоторое время работал в одном из кибуцев (нечто вроде израильских колхозов, но с более справедливой, нежели в Союзе, оплатой труда), однако быстро понял, что эта работа не для него. Абрам Даянович подался в армию, но платили там сущие гроши, а убить могли запросто. Тут ему на глаза попались воспоминания Визенталя, и Эпштейн (бывший Галушкин) замер от восторга: это было как раз то, чего ему хотелось всю жизнь. А хотелось ему (видимо, сказывалась кровь предков по отцовской линии) скакать на лихом жеребце, рубить шашкой в капусту французов и, вообще, быть искателем увлекательных приключений, только чтобы они были не особенно опасны для жизни. (Скорее всего, в осторожности желаний сказывалась кровь мамы.)

Сейчас, мчась по бетонному шоссе и держа на коленях закутанную в мешок голову Мартина Бормана, Абрам испытывал жуткий и сладкий восторг. Потраченные на латиноамериканского надзирателя шекели стоили того. Слава, слава, он уже ел ее живьем, полной ложкой Абрам ее черпал. Что там Визенталь, подумаешь, Эйхмана прихватил и в Израиль доставил! Борман был куда круче. Эпштейн представлял себе обложки цветных иллюстрированных журналов, на которых красовалось его лицо.

— Сделали! — сказал он. — Мы сделали это, парни!

Микроавтобус остановился в портовом тупичке, забитом ржавыми металлоконструкциями и старыми ящиками из-под грузов. Абрам Эпштейн торопливо развязал веревку и сдернул с головы пленника мешок. Некоторое время охотники за нацистскими преступниками ошарашенно разглядывали морщащегося от яркого света Русского. Абрам испытал шок и разочарование. Такое разочарование мог бы испытать, например, Винни-Пух, обнаружив в горшочке вместо меда… как бы это помягше выразиться?..

— А где же Борман? — удивленно спросил Эпштейна самый младший член команды. — Это не Борман!

— Сам вижу, — хмуро сказал Абрам, неприязненно разглядывая Русского.

— В таком случае, — сказал молодой, — позвольте спросить, где же наши шекели?

Об этом было лучше не спрашивать. Денег было жалко до слез, но еще пронзительней было сожаление о выпорхнувшей из рук славе и портретах в иллюстрированных журналах.

— Ты кто? — резко спросил Эпштейн.

Пленник молчал. Он все еще явно не мог прийти в себя.

— Я знаю, — внезапно сказал еще один из коммандос, до этого молчаливо сидящий на заднем сиденье микроавтобуса. — Русской Илья Константинович, предприниматель из России, окончил Плехановский экономический институт, в настоящее время турист.

Илья Константинович повернулся к говорящему. Все правильно, кто бы еще из граждан Израиля сумел его опознать?

С заднего сиденья микроавтобуса на нашего героя сквозь толстые линзы очков смотрел его однокашник по институту Витек Браверман, с которым он не так давно расстался в гробнице египетских фараонов.

Браверман нехорошо усмехнулся. Так нехорошо, что Илья Константинович не на шутку испугался, думая, что другу Витюле стало наконец известно, кто его подставил в свое время с водкой «Каганович». Но Браверман рассеял его опасения.

— Гад ты, Илюшка, — сказал он. — Что ж ты меня бросил в гробнице, скотина? Я проснулся, смотрю — стены кругом. Ну, думаю, замуровали, гады! А там еще какого-то араба прихлопнули, меня мусора египетские тягать начали, я ведь из-за этого араба три дня в кутузке блох кормил.

Похитители устало и разочарованно стаскивали матерчатые черные маски.