Фантастическая проза. Том 2. Младенцы Медника

— Пресса, — сказал Мильштейн и для вящей убедительности помахал перед носом участкового инспектора свернутой в трубку газетой. — Вы же слышали, ваш непосредственный начальник что сказал? Он сказал, чтобы вы обеспечили взаимодействие с прессой, а это значит, дал добро на раскрытие маленьких милицейских тайн.

— Какие там тайны, — неопределенно сказал Земляков.

— Авария в лаборатории была? — заглядывая в глаза, спросил журналист. — И покойник был?

Земляков кивнул.

— Говорят, что при проведении какого-то эксперимента погиб инженер, — журналист небрежно заглянул в свой блокнот. — Иванкин. Так?

Младший лейтенант опять кивнул.

— А потом он, как говорится, странным образом воскрес, — подсказал Стас. — Правильно?

Участковый неопределенно пожал плечами.

Стас раздраженно выключил диктофон.

— Послушайте, — сказал он. — Это я должен спрашивать, а вы отвечать. Чего вы все киваете, а?

Участковый пожал плечами. Здоровый он был, но какой-то пришибленный. Одно слово — деревня!

— Так воскрес он или нет? — спросил Стас.

— А я откуда знаю? — удивился милиционер.

Опять за рыбу — гроши!

Начальник ОРУИМ отрекомендовал участкового Землякова, как непосредственного участника событий. Понятное дело, откровенно разговаривать мент не хотел. Темнил младший лейтенант, идиота из себя изображал. Мильштейн почувствовал глухое раздражение, но тут же постарался подавить его. С милиционером обостряться не стоило. Возьмет и вообще ничего не расскажет. А судя по сообщению внешкора, в Кулибинске назревала полновесная сенсация. Он уже побывал у вдовы покойного, и та рассказала, как ее заставляли трижды хоронить покойного мужа. «Я права знаю! — голосила вдова. — Покойника родственники один раз хоронят, а остальное — за государственный счет!»

Друг семьи погибшего инженера, приятный в общении и хлебосольный Возген Гексенович Вартанян, щедро наливал журналисту превосходный коньяк «Салют» и тонко резал бастурму.

— Разве можно так издеваться над бедной женщиной? — возмущался он. — Вартанян человек небедный, Вартанян хорошему человеку всегда помочь рад. Но три раза заказывать оркестр? Три раза поить всех его знакомых пьяниц? Первый раз половина завода пришла, второй раз — весь завод явился. Если бы третий раз поминали — со смежных предприятий бы прикатили. Вы ешьте, ешьте, уважаемый, мне бастурму из деревни каждую неделю привозят. Как мой отец ее готовит! Это же божественно! На языке тает!

— Фотографию потерпевшего позвольте? — попросил Мильштейн.

— Сколько угодно, дорогой, — расцвел Вартанян, довольный, что может сделать что-то хорошее для большого и умного человека из Москвы. И проявил щедрость: — Бери хоть весь альбом!

В райотделе бастурмы и коньяка не было, здесь имелась только подозрительного вида вода в залапанном жирными руками графине, пить ее журналист остерегался.

— Так сколько было тел? — зашел с другой стороны Мильштейн. — Три или одно?

Участковый задумался.

— А это как посмотреть! — неожиданно весело сказал он.

Бывает так, беседуешь с человеком, беседуешь, и вроде нормально разговор складывается, даже собеседник интересным кажется, а закончишь разговор, начинаешь вспоминать его, и разочарование охватывает — за полтора часа беседы словоохотливый собеседник не сказал тебе ничего существенного. Стас Мильштейн к этому привык и даже разработал целую систему приемов, призванных противодействовать этому. Но тут вообще ситуация складывалась особая — темнил ментяра, слова из него клещами тянуть приходилось, и ничего существенного Стас не услышал. «Противогаз бы тебе на морду, — подумал он, неприязненно припоминая ментовские проделки. — Или дубинкой по почкам отходить. Ты бы тогда враз раскололся, тянуть бы за язык не пришлось, сам бы все рассказал!»

— Ладно, — сказал Стас с досадой и захлопнул блокнот, в котором собирался делать пометки. — Не желаете исполнять закон о свободе информации и сотрудничать с прессой, и не надо! Будем вести беседы с общественностью.

Остановился он в единственной гостинице Кулибинска. Номер ему как представителю столицы дали из лучших — с зеленым фикусом в кадке и отдельным санузлом, но хорошего в том было мало. Горячей воды не было, холодная текла жиденькой струйкой, обещая в скором времени тоже прекратиться, телевизор в номере был установлен скорее для вида, потому что не работал, а холодильник беспрерывно урчал, довольно поглощая электроэнергию, но холода почти не вырабатывал.

Журналист неторопливо брился и размышлял, как вести разговоры с общественностью, когда в дверь номера постучали. Через некоторое время стук повторился — но уже настойчивей.

Стас Мильштейн открыл скрипучую дверь.

На пороге стоял щуплый невысокий человечек с бледным озабоченным лицом. Под правым его глазом имелся внушительный синяк. На человечке был довольно потрепанный костюм, причем пиджак его был надет на голубую майку. Нервно оглядевшись, человек проскользнул в номер, прижав палец к губам, словно призывая хозяина номера к осторожности и тишине.

— Вы журналист из Москвы? — тихо поинтересовался человечек.