Фантастическая проза. Том 3. Поезд в один конец

— Нас три брата: Кузьма Григорьев, стало быть, Егор Григорьев и я, Денис Григорьев… Брат за брата не ответчик, сам ведь говорил, что сын за отца не отвечает… А тут за брата! Кузьма налоги не платит, а ты, Денис, отвечай… Судьи! Помер покойник барин-генерал, царствие небесное, государь-инпиратор отрекся, а то показали бы они вам, судьям… Надо судить умеючи, не зря…. Хоть и высеки, и даже к стенке поставь, но за дело, по совести…

К этому времени я окончательно пришел в себя. Даже вспомнил, что меня никто не обыскивал, и табельный «макаров» болтается на поясе. Незаметно я расстегнул кобуру. Выхватить пистолет и выстрелить в охранников оказалось делом мгновения. Бойцы упали, Хрусталев закричал и, по-заячьи петляя, бросился к литерному составу. Куда делся Денис Григорьев, я уже не видел. Чувствуя себя загнанным зверем, я метнулся вдоль полотна, нырнул под товарный вагон и выскочил на пассажирский перрон.

Мой поезд уже тронулся с места. Расстегнув шинель, чтобы легче было бежать, я догнал состав, уцепился за поручни последнего вагона. Проводница узнала меня и подала руку. Некоторое время я стоял на площадке, боязливо глядя на удаляющуюся станцию. Однако погони не было.

* * *

— Вот такие дела, Федорыч, — заключил милиционер Спиридоныч и досадливо заглянул в пустой, залапанный стакан, зачем-то понюхал его и, морщась, плеснул в него «Тунгуски Подкаменной». Веришь ли, я после этого бессонницей мучался, все по ночам стука в дверь ждал. — Может, кино снимали? — задумчиво пробормотал Таганцев. И встретил саркастический взгляд собеседника.

Сутки третьи (продолжение)

— Ну, дальше уже лирика пошла, — поморщился милиционер, убирая листки с крокодильей исповедью в планшетку.

— Что-то мне эта история кажется знакомой, — сказал Таганцев. — Его случайно не Геной зовут?

— Фантасмагория, — вздохнул создатель Судаков. — Этому вашему крокодилу можно только посочувствовать.

— Ты еще Чикатило посочувствуй! — обиделся милиционер.

— Говорят, что в семье он был душевным и чувствительным человеком, — сказал создатель Судаков. — Трепетно относился к жене, можно сказать, боялся ее.

— Это-то все и объясняет, — сказал милиционер. — Дома жены боишься, устаешь от этого, вот и находишь способ самовыражения — режешь кого-нибудь. А гонял бы жену по дому, детей бы за провинности порол, глядишь, для чего-то предосудительного и времени бы не оставалось!

— Вы хотите сказать, что в истории этого маньяка фрейдистских мотивов не стоит и искать? — с прямотой солдата поинтересовался создатель Судаков.

— Мне кажется, к такому путанику, как Фрейд, не стоит относиться слишком серьезно, — заявил милиционер. — Нельзя сводить жизнь во всех ее проявлениях к фаллическим основаниям. В конце концов, подкорка, конечно, подкоркой, но мозги тебе для чего даны? Я понимаю — «Всякую тварь…» или, скажем, «Наше дело не рожать…» это народные истины, полные, так сказать, сермяги, но нельзя же все в нашем мире одним органом мерить!

— Маньяков вообще трудно понять, — задумчиво сказал создатель Судаков, разливая по стаканчикам остатки коньяка. — Маньяк по способу мышления близок к гению, не зря же все гении имели психические отклонения или неоспоримые душевные болезни. Даже глубоко уважаемый мной знаменитый писатель Джонатан Свифт, можно сказать, отец иронии и юмора, написавший «Путешествия Гулливера» был, оказывается, священником и одновременно писал антирелигиозные книги. А в конце концов сошел с ума. Подобное раздвоение личности до добра не доводит. И ведь что интересно: он свою судьбу предвидел. Гулял как-то Свифт с приятелем, увидел у дороги дерево, которое засыхало с вершины, и говорит: так же будет и со мной, я начну отмирать с головы. Так и получилось. На старости лет он сошел с ума. С головой непорядок получился.

— Ну, это дело обычное, — авторитетно заявил милиционер. — Психи вообще народ интересный. И отмирают чаще всего с головы.

— Вот видите, — сказал создатель Судаков. — Вы сами приходите к мысли о духовной непрочности мира. Все в нем взаимосвязано, если рушится что-то одно, рухнет и нечто другое. Человеческий разум нестоек и поддается влиянию среды, а она, как правило, разрушительна.

— Сложно, — милиционер махнул рукой. — Слишком сложно.

— Так ведь и жизнь непроста, — развел руками Судаков.

— Да уж, — согласился милиционер. — Это точно. Мы не сами зверьми становимся, жизнь нас такими делает.

— Надо жить по совести, — сказал Судаков. — Тогда и зверь в тебе просыпаться реже станет.

Милиционер совсем уже собрался возразить, но тут дверь купе поехала в сторону и в образовавшуюся щель просунулась голова его молодого напарника.

— Спиридоныч, — сообщил напарник, неодобрительно глядя на пустую бутылку. — Там в тамбуре опять потасовка.

— Опять о жизни во Вселенной спорят? — милиционер неохотно поднялся.

— Да нет, — отозвался напарник и показал свою начитанность и образованность. — Теперь они книгу Григория Климова обсуждают. Ну, того козла, который утверждает, что вся власть в мире принадлежит вырожденцам и гомосекам.