Фантастика 2003. Выпуск 2

О том, что книга была изъята в 1940-м, я — простите невежество — узнал, лишь когда стал собирать материалы для этой статьи. А прежде полагал, что книга, столь сильно ударившая по обороноспособности страны, непрерывно издавалась вплоть до лета 1941-го, до первых сокрушительных боев. И только после того как «наши» в сей же секунд не погнали «ненаших» прочь, стала она ругаемой и поносимой. В моем представлении по-другому и быть-то не могло. Издали книгу, подняли автора на щит, а когда вышло не по писаному — начали пинать и приговаривать: «Что же ты, сволочь, насочинял такого? Мы-то тебе верили, а ты…»

А ведь, получается, верить-то разрешили совсем недолго: год всего. А после этого верить запретили. Из пропагандистской обоймы извлекли и выбросили. Нет, даже не выбросили, а старательно затоптали, изъяли. То есть: разослали по библиотекам длинные списки, согласно которым разжигались костры из «неправильных» книг — не чета знаменитым германским, но тоже яркие, а среди прочих неугодных ясным пламенем горел и «Первый удар». Наверное, тепла дал немало — ибо (это надо признать) и за один год успело выйти шесть изданий, в том числе и массовыми тиражами.

Но если горел и был запрещен, то объясните мне, глупому: какое вредное воздействие на умы солдат и командиров могла произвести книга, которую запретили? О которой сказали, что она — неправильная и служить образцом нам не вправе? Как могли эти командиры потом, когда бить их стал нелитературный, а настоящий фашист, говорить, что вот, дескать, поддались книжной пропаганде?

Можно ли съесть яичницу, а спустя месяц, заболев животом, вдруг объявить, что это яйца были несвежими?

В обычной жизни — нельзя. В литературной жизни, оказывается, можно.

То там, то здесь читаешь, что-де били поколение, воспитанное на ура-патриотическом «Первом ударе». Это — уже явная подтасовка фактов. Не было поколения, не успело вырасти, не могло успеть. Войну начинало поколение, воспитанное на книгах Гайдара, а отнюдь не Шпанова: вот истинный факт, который критики обходят стороной. Обходят и продолжают доказывать, будто одна книжка за год смогла то, что не удалось шпионам, диверсантам и вредителям за двадцать с лишним лет: ослабить нашу армию от рядового до генерала настолько, что она не смогла, когда потребовалось, достойно встретить врага.

То есть, скажем, устав строевой службы, многолетне вдалбливаемый в головы бойцов, отчего-то не смог приучить их к поголовной дисциплине — хотя каждая строка устава подкрепляется системой поощрений и наказаний: кто служил, тот это прекрасно знает. А вот какой-то «Первый удар», не директивный документ, а беллетристика, книжка, по оценке все тех же критиков пустая, никчемная однодневка, — вдруг отчего-то смогла.

Как это ей удалось?

Для меня — загадка.

Может, отгадка кроется в художественной силе повести?

Отнюдь.

Можно, конечно, поспорить с В. Ревичем, написавшим, что в художественном отношении «Первый удар» — полный ноль, но не буду. Потому что, даже говоря осторожно, повесть действительно не блещет. Впрочем, напомню: перед нами не литератор от Бога, а просто человек, которого обстоятельства втолкнули в литературу (а в ней и сейчас проживает столько случайных личностей, что впору издавать справочник «О заблудившихся в литературе»). Поэтому в его творчестве много вещей абсолютно беспомощных и даже суперпопулярные когда-то детективы о Ниле Кручинине написаны вяло и казенно. Вот вам зачин самой первой повести цикла: «Нил Платонович Кручинин и Грачик (он же Сурен Тигранович Грачьян) приехали в этот город, освобожденный Советской армией от гитлеровских захватчиков, через несколько месяцев по ликвидации в нем последних очагов сопротивления. То был один из промышленных центров страны, служивший оккупантам базой снабжения нацистской армии» («В новогоднюю ночь», 1955 г.). На Гоголя не похоже, с Булгаковым не спутаешь. А далее — все в том же духе: штамп на штампе, серым по серому, а ведь это написано после тридцати лет литературной деятельности! Как видим, художественные удачи у Шпанова редки, как оазисы в пустыне, и «Первый удар» — не исключение. В начале повести Шпанов набросал несколько живых интересных характеров, сразу же окунув читателя в атмосферу горячих споров о будущем военной авиации. Мы увидели, что перед нами не пешки, не простые исполнители, а личности, думающие люди, профессионалы. Если бы этот настрой получил развитие дальше, Шпанову, возможно, удалось бы написать нечто, предвосхищающее, скажем, гранинскую книгу «Иду на грозу» — пусть не по силе таланта, но по одинаковой живости и энергичности образов, по отношению героев к жизни и делу. Но… прочитано совсем немного, а официоз уже вкрадчиво, будто дым, заползает на страницы, в сюжет, и личности становятся годны лишь на то, чтобы отдавать и получать приказы. Шпанов полностью переключается на фабулу.