Фантастика и Детективы, 2013 № 12

Так вот, из-за таблеток получалось, что действовал кто-то, кто не знал о витаминах. Причём кто-то с не совсем человеческой логикой. Кроме того, среди людей в принципе не могло оказаться субъекта с девиантными наклонностями: космические медкомиссии – это не шуточки. И потом, я вспомнила все ваши издевательства, начиная с безобразного имени, по отношению к бедному роботу… вот и глубокоуважаемый Бергман, насколько я знаю, всегда делал на этот счёт замечания. Но кто бы мог подумать, что результатом нейронного взаимодействия становится не столько разум, подобный человеческому, сколько чувства! Которые раз за разом ранили жестокие люди! Неудивительно, что бедняжка озверел. Интересно лишь одно: откуда несчастное создание так уместно откопало цитату из Достоевского?

– Я в него ваши библиотеки заливал, – признался Игорёк. Он уже давно утомился бить Дриса, сел рядом с Пусей и обнимал её за плечи. – Их всё равно никто нифига не читает.

– И вот что получилось, ба! Может, Дрис не из-за нас озверел, а из-за твоих книжек. Я ж говорила, что чтение – бесполезное типа занятие. А оказывается, даже вредное. Недаром уже сто лет никто никакой выдуманной фигни не пишет… хотя насчёт углешёлка ты была, по ходу дела, права… – Пуся пощупала голову.

– Ох, я старая идиотка! – воскликнула бабка, всплеснув руками. – Да и вы хороши. Вы б сказали, что вам для работы литература нужна – я бы фантастику прислала. Три закона робототехники Азимова… да мало ли… а я ж всё классику больше, всё стихи… Ты, Игорёк, когда будешь бедняжку программировать по новой, обязательно запиши ему подборочку, я тебе вышлю в ближайшее время, договорились?

Вдруг загорелся красный индикатор, и через десять секунд в воздухе забултыхались Бергман, Айза, Игорёк, Пуся и индифферентный Дрис. А прочее осталось на своих местах, потому как, на радость ректору, было зафиксировано или спрятано. Согласно инструкции, вот.

Контраст Майк Гелприн

Майк Гелприн

8 мая 1961 г.

Майор Самохин затянулся по последнему разу, протянул остаток беломорины.

– Кури, – сказал он. – Ах, да, ты же не куришь. Так что, Цукерторт, сделаешь?

Арон Григорьевич, подслеповато щурясь, принялся вновь рассматривать фотографии. Девочка была хороша. Чудо как хороша была девочка.

Идеальной формы лицо, глаза огромные, чёрные, улыбка такая, что… Чтоб он так жил, какая улыбка. И льняная коса, длиннющая, до земли. Снегурочка, чистая Снегурочка, кто бы мог подумать, что дочка этого шмака.

– Поста’гаюсь, – сказал Арон Григорьевич. – Сколько у меня в’гемени?

– Да в том-то и дело, что в обрез, – Самохин досадливо крякнул. – Упустил я совсем, понимаешь. Завтра у Леночки день рождения. И приезжает аккурат завтра, из Москвы. Отпросилась у себя в верситете, чтобы, значит, с отцом встретить. За ночь надо, Цукерторт. Сдюжишь? Я прожектора прикажу подтащить. Сдюжишь, а?

– Хо’гошо, – Арон Григорьевич поднялся. – ’Газ’гешите идти, г’гажданин начальник лаге’гя?

– Вот это шмара, – восхищённо сказал Кальмар. Фотография целиком помещалась у него в ладони. – Козырная маруха, гадом буду. Эй, Клоп, ходи сюда. Скажешь уркам, пускай чифиря варят, понял? Тортик ночью ишачить будет, кум, сука, подписал.

Был Кальмар в законе. Угрюм, коренаст, поперёк себя шире да растатуирован от щиколоток до подбородка. Лагерников держал крепко. Поговаривали, что сам кум с ним за руку здоровался, когда не на людях. Цукерторта взял Кальмар под свою мазу. После того взял, как слепил Арон Григорьевич его покойную мать. По ветхому, выцветшему и потрескавшемуся фотоснимку слепил, за двое суток на тридцатиградусном морозе. Кальмар стоял тогда перед матерью с непокрытой головой, с распахнутым навстречу февральской стуже воротом рубахи. Медный крестик на верёвке вмёрз в вытатуированный на груди церковный купол. Молча стоял, потом сказал:

– Как живая. Спасибо, Тортик, век буду помнить, – и, ссутулившись, пошёл в барак. Встал на пороге и бухнул глухо: – Кто жидка тронет – порву.

К утру Арон Григорьевич едва стоял на ногах. Длинные, сильные пальцы, пальцы скульптора, единственное сильное, что в нём было, не гнулись. Боль раздирала застуженное горло, чифирь, что носили из барака зэки, уже не согревал тщедушное, костлявое тело.

Снегурочка была почти готова, оставалась самая малость, а вот силы иссякли. Арон Григорьевич пошатнулся, стал заваливаться. Клоп со снега метнулся к нему, поддержал, подставил плечо. Опёршись на него, Арон Григорьевич приладил к снежному лицу угольки глаз. Ухватив левой рукой запястье правой, унял дрожь, подрисовал ресницы, дугами изогнул брови.

– Б’гитву, – прохрипел он. – Б’гитву давай.

Клоп выдернул из штанины заточку, подал. Арон Григорьевич размашисто полоснул остриём по тыльной стороне ладони. И Снегурочка вдруг радостно и весело заулыбалась, румянец подкрасил щёки, заалели в ушах ягодки-серёжки.

– Идут, – прошептал Клоп. – Идут уже.

Окружённый охраной, майор Самохин под руку вёл дочь к огороженному наскоро сбитой фанерой участку плаца.

Иллюстрация к рассказу Макса Олина