Фарфор

Той осенью, в какую-то октябрьскую субботу, мы после прогулки по лесу сели на лавку. «Посидим с женщинами?» – предложила бабушка. Начало шестого, сумерки, у Веры, по словам женщин, раскодировался и запил муж, обсуждать это было интересно. И вдруг мимо нас прошли две мои одноклассницы, невысокие, надменные, насмешливые, главные подруги в нашем классе, теснившиеся в одном имени Юля. Сначала я удивился, увидев их лица здесь, во дворе бабушкиного дома, безо всякой школьной доски на заднем фоне. А потом, когда они вдруг обернулись и, сказав что-то друг другу, разом лопнули от смеха, мне вдруг стало жарко. Зная, что я смотрю на них, Юли показывали мне особенно демонстративный, гнущийся смех. Я понял, что они, конечно, смеются надо мной, мой жар получил объяснение: я испытывал острый стыд, что сижу на лавочке с женщинами. И тут же исправил бабушкино слово на более жестокое – со старухами. Я кое-как досидел до конца разговора, теперь будет пить ещё несколько месяцев, пока не достигнет дна, и вошёл в подъезд первым, быстро поднялся, не дожидаясь, пока бабушка на каждую ступеньку встанет обеими ногами. Я поставил замок на предохранитель и бросил дверь покачиваться перед бабушкой.

Я так же любил бабушку, по-прежнему проводил у неё все выходные, но пальцем чувствовал какое-то изменение, как будто стекло вазы треснуло и стало чуть иначе отражать свет. На улице я делался отстранённым, всегда шёл немного, как на поводке, впереди, по возможности не сидел на лавке с бабушкой, а если всё-таки сидел, старался выглядеть независимо. Зимой стало подниматься, затапливая наши любимые полянки, молчание. Первым ушли под воду разговоры перед сном. Вместе выключать свет и засыпать, перекидывая сонные слова, вдруг показалось скучным. Поэтому я говорил, что ещё почитаю, и лежал с книгой, прислушиваясь. Почитай, почитай, зевала бабушка. Бабушкино дыхание углублялось, потом прорывался первый, пробный, не до конца уверенный в себе храп, а когда храп, как бы нащупав себя, повторялся, громко показывал бабушкино дыхание, я вставал, гасил торшер и выходил в кухню. В основном я придумывал там разные истории, воображал себя то подростком на чердаке большого особняка в штате Виргиния, то женщиной-врачом на Диком Западе, то полицейским из Санта-Барбары. Я фантазировал часа два, не больше: я знал, что ближе к двум ночи бабушка встаёт в туалет, и, если я засижусь, мне придётся как-то оправдываться, почему я не сплю. Поэтому во втором часу ночи я осторожно, стараясь не скрипеть полами, пробирался в комнату. Накрытая одеялом бабушкина жизнь вздыхала, постанывала, темнела свёртком. Я знал все тональности её сна и умел составлять с ним мелодии – тихий скрип мог размещаться между бабушкиными посапываниями, громкий скрип (у стола) подходил к храпу, а если не совпадал, надо было держать паузу, пока бабушка, вздохнув, не проснувшись, снова выровняет дыхание, в финале – громкий визг дивана. Я прекрасно знал все эти звуки, поэтому тогда меня насторожил новый звук – затянувшаяся буква м. Я подумал, что бабушка сейчас заметит меня, и старался ступать совсем тихо, но вдруг решил обернуться и посмотреть на неё. В свете уличного фонаря, нехотя освещавшего наш балкон и немножко комнату, я увидел, что бабушка лежала на боку, спиной ко мне, и поглаживала рукой ковёр. Этот жест был связан с чистотой, с летней уборкой и казался странным зимней ночью.

– Что ты? – спросил я шёпотом, пол взвизгнул.

Бабушка не ответила, но продолжила поглаживать ковёр. Такая задумчивая нежность была в бабушкиной руке, что я даже подумал, не вспоминает ли она что-нибудь? Так можно поглаживать старые фотографии: вот Игорёк Рудых, в Новоазовске. Но бабушкино молчание испугало меня: раз она не спит, она должна ответить. Бабушка снова протянула ммм, будто ей понравилось варенье. Я громко спросил: «Бабушка?» Притворство сна из-за моего громкого голоса тут же разрушилось, и бабушка застонала. Я безо всякой осторожности оглушительно заскрипел полами, подошёл к кровати и потянул бабушку за плечо. Она податливо, как лодка на воде, перевернулась, лицо её было слегка скошенным.

– Если слышишь меня, сожми руку, – сказал я, повторяя то, что видел в сериале.

Бабушка сжала руку, посмотрела в потолок и попыталась сказать что-то, но звуки запнулись. Лицо её тут же показалось мне недосказанным, мучающимся каким-то важным словом. Я побежал к соседке, у которой был телефон. Глазок зажёгся тревожным светом, потом погас, когда соседка посмотрела в него, и, пока она долго расшнуровывала дверь (два замка, засов, цепочка), ей уже стало всё понятно:

– С Галиной Сафроновной плохо?

Я вызвал скорую, позвонил родителям и вернулся к бабушке. Она лежала в той же, мною сделанной позе, как что-то поломанное. Я подошёл к ней и, заглянув в кровать со страхом, громко сказал ей, словно кричал в колодец:

– Скоро приедет врач.

Бабушкины глаза смотрели чуть вбок, я застыдился своего громкого голоса, встал на колени у кровати и заговорил голосом, предназначавшимся ребёнку, когда он болеет:

– Не бойся, не бойся, уже скоро приедет.