Фарфор

Я сел рядом с отцом, от него пахло сигаретами и чем-то гаражным, кислым. Отец спросил Чай, перепугался?, сделав ставку на это простоватое «чай», которое должно было показать, что не очень и страшно. Но я не поддался и почти надменно ответил: «Да нет, не особенно». Он вздохнул, как-то мечтательно произнёс переиначенное нежностью слово «Малы́ша», вытянув ы, и погладил меня по спине. То, что он понимает, что я, конечно, испугался, уязвило меня, вспомнилась и стала мучить незначительная и в обычный вечер ненужная подробность: после ужина бабушка переливала молоко в эмалированную кружку. И я, скрывая лицо, отвернулся от отца к дверям в реанимацию. Двери были большие, узорчатое стекло в них напоминало тонкий треснувший лёд, из последних сил удерживающий свои кусочки. Красные трафаретные буквы категорично требовали: «НЕ ВХОДИТЬ». В реанимации горел яркий медицинский свет, смотреть на него было неприятно, но иногда за дверями возникало зашифрованное стеклом движение, мимолётное, как рыба по дну, хотелось поймать и разгадать его, но оно ускользало. Больше мы с отцом не заговаривали, только вместе посмотрели на уличную дверь, когда она громко хлопнула: красивый мужчина ушёл и сейчас (я разгадал в нём водителя) уедет по вызову. Мы ждали. Меховая шапка покачивалась на пальце отца, а когда останавливалась, он подталкивал её снова. В какой-то момент я почувствовал, что нужно посмотреть на двери, и увидел, что в реанимации зародилось тёмное пятно, начало целенаправленно расти, переменяя узор, надвигаясь на красные буквы. Стало ясно, что оно идёт к нам. Отец тоже заметил это, распрямился и отложил шапку. Я закрыл глаза.

До фокуса

I

Я решил пройти через больничный двор, повторяя старое. Мне было тридцать пять лет, конец июля. Ко мне весело подбежала высокая мохнатая собака, поспешно обнюхала и, убедившись в чём-то, убежала. Истощённая женщина в халате, в безнадёжно плотно повязанной косынке курила у входа в отделение. В той части больничного двора, где видишь здание с изнанки, всегда чувствовалось, что там, на третьем этаже, умерла на Пасху бабушка. Раньше я поднимал глаза и отсчитывал окно её палаты, а теперь забыл, какое именно это окно, только третий этаж. Я вышел из двора вслед за двумя старушками – они направлялись к девятиэтажкам. Одна – совсем хрупкая, белая, другая – в леопардовой кофте, энергичная, если бы не правая нога. Старушки среди лета обсуждали, как украшали ёлку в их детстве: делали из сена шарики, красили бумагу и вешали, и было это скромно, и хорошо, и весело, сейчас – не то. Я пошёл следом, чтобы подслушать, о чём они говорят, ведь больше я никогда не увижу их. Сын, сноха, пенсия, с грустью. Нас обогнали подростки, летним громким смехом они заглушили старушек, поэтому я не понял, почему белая старушка сказала, очевидно подводя итог чему-то: «Если б дали мне вторую жизнь, я б иначе её прожила». Было ясно, что второй жизни ей не дали. Я свернул к бабушкиному дому.

Квартиру продали вскоре после бабушкиной смерти. Несколько месяцев в ней жила кошка Зина с дочерью, потом мы забрали их и пустили любовницу Васи – приятеля отца, молодого бизнесмена. Любовница ждала там женатого Васю и, полюбив, отпускала к жене. Квартира постонала, но быстро подстроилась, раскинула диван, задёрнула шторы, охладила вино, и Васина любовница уж как могла плакала там, когда Вася уходил, курила на балконе. Квартира всё это вытерпела. Но потом квартиру продали. У брата должен был родиться ребёнок, так что всё выходило очень кстати. Купила её какая-то пожилая женщина, поближе как будто к детям, но никто особенно не разбирался. Ремонт она делать не собиралась, мебель её устраивала, балкон стеклить не будет – настоящая захватчица, так казалось мне. Входите, пользуйтесь ампутированной нашей квартирой, раскладывайте, старая дура, ваши проклятые лифчики, трусы в наш шкаф, да не перепутайте ящики.

Пару раз я возвращался в подъезд: забирал книги («Грозовой перевал») у соседки или просто поднимался на второй этаж и воровато подслушивал, боясь встречи с бывшими соседями. А потом по всей стране стали устанавливать на подъездах кодовые замки. Нажмите одновременно три, семь, девять, да, это неудобно, но если вот так расставить пальцы, то получится, и никто не будет вскрывать ваши почтовые ящики, никто не будет спать под лестницей. И все расставили пальцы. Однажды я пришёл к бабушкиному подъезду и увидел, что там тоже поставили такой замок. В этом было что-то обидно юридическое, замок говорил мне: не имеешь права! С тех пор я ни разу не заходил к бабушке во двор. Если мне нужно было пройти мимо её дома, я жадно пытался заглянуть в окна – так ищут грибы в вероятном месте. Окна не заменили и не покрасили – остатки синего на рамах. На балконе всё тот же белый, заплаканный ржавчиной пластик. Но внутрь заглянуть было невозможно, стёкла загустели, отражали солнце, небо, но ничего не показывали.