Фарфор

В саду стоял по-чеховски, привалившись плечом к стене, старый зонт, нога его заканчивалась пикой, благородная чёрно-серая клетка казалась пиджаком. Он регулярно отчаивался и выпускал костлявые спицы, но бабушка подхватывала их и ниткой привязывала обратно, словно упрашивала: нет, потерпи ещё чуть-чуть, и зонт напряжённо терпел. Он нравился мне тем, что был похож на трость, я ходил, опираясь на него, между грядок. Конечно, зонт, как и все вещи, когда их любят дети, страдал из-за меня: я втыкал его в землю, крутил до ряби в глазах, изображал французские фильмы про мушкетёров или неловкого блондина с тростью. Зонт, уставший и раскапризничавшийся, мстил мне иногда, прищемлял мои пальцы, однажды, кажется, даже пошла кровь. Когда в саду начинался дождь, бабушка, поражённая каплями, неловко, почти комично (тело пытается сжаться, чтобы меньше досталось дождю) скакала по участку, старалась спасти всё, что боялось воды: собранные ягоды (особенно жалко малину), золу в ведре, неприкрытый навоз, и вот мы с бабушкой накрывали, заносили и только потом прятались в домик, мокрые плечи и спина. Тут же находились старые кофты, которые бабушка носила и даже любила когда-то, и от старых вещей делалось уютно. Домик был перенаселён мебелью: теснились, почти конкурировали два параллельных дивана, их разнимал столик, скатёрка на нём – бывшая занавеска. На окнах – последний приют старых банок: в жестяной из-под кофе – сахар, в стеклянной майонезной – соль, в фигурной стеклянной, которая пахла до сих пор какао, – гвозди и шурупы. Мы сидели, слушали крышу, ничего не звало нас, ничего не могло происходить в саду, кроме тихого ожидания. Крыша спускала с обеих сторон дома струи скопившегося дождя, жмурились вишни от капель, яблоки висели отмытые, ревень набирал воду, а мы сидели с бабушкой и смотрели в окно на какой-то кусочек сада, иногда включали приёмник, и он говорил, пел, потом начинал пропускать слова и выключался: электричества в саду не было, а две большие батарейки в приёмнике быстро разряжались. О чём мы говорили тогда? Дождь редко затягивался надолго, обычно проходил быстро, но если предпочитал тянуться, а в 18:15 сериал, вот уже всего час до него, бабушка надевала плащ, живший на два дома, раскрывала старый зонт, и мы отправлялись домой, объединённые зонтом. Дорога в гору была потемневшая, щебёнка не белела, а лежала мокрая, задумчивая, и только у самого ствола тополя могло быть даже сухо, вода не прорвалась через густые листья. Дождь стучался, мокло одно плечо. На бабушке была ещё болоньевая косыночка, в которой бабушка выглядела смешной, круглолицей, глупенькой. Мы вылезали из садовой ямы и дальше по показывающему всю чистоту асфальту, сорок минут до дома. Дождь заканчивался, например, у гастронома, мы закрывали зонт – практически сухие, но если ветер, то капли мстили с деревьев. Зонт просохнет на балконе, чтобы на следующий день, когда вчерашний дождь несправедливо быстро забыт, вернуться обратно в сад тростью, палочкой. Бабушка несколько раз рассказывала мне, чей это зонт, и жизнь его неизбежно уходила на улицу Парижской Коммуны, но дальше – ничего не помню: был ли он тётки Вали, которая после смерти всё оставила, забыл ли его во Владимире папочка Сафрон Ильич, когда приезжал к бабушке, или бабушка купила его сама и ходила с ним на работу, плащ, троллейбус, заводская проходная, утром в ноябре такой яркий электрический свет, если зайти из темноты – тут ничего не известно. Можно только перебрать старые фотографии и отыскать зонт на краешке, на размытом переднем плане, до фокуса.

Осенью в садах отовсюду торчал дым, особенно если обернуться с середины горы, пахло школьно, алгеброй (и началом анализа), уже вот-вот похолодает. Мы сливали воду из ванны, чтобы ванна не лопнула от мороза, переворачивали её и оставляли побеждённой. Уносили радиоприёмник домой, тут ему нечего ловить. Скучно собирали вёдра, лопаты, лейки, совочки и заносили в дом на зиму. Какого цвета были лейки? Выскакивает коричневое эмалированное ведро, которое, сперва сдерживаясь, подтекало, а потом махнуло на себя рукой и неудержимо текло, и стало не для полива, а для сбора гнилых яблок, но даже его прятали на зиму; помню оранжевую тяпочку, орудие несуразного действия – тяпать, зелёные широко расставлявшие пальцы грабли, которыми я проверял поговорку, и действительно получалось по лбу. К домику был приделан ящик для инструментов, но его как-то вскрыли, украли всё железо, а обглоданные черенки покидали обратно, как будто курицей поужинали (на металлолом взяли – объяснила бабушка), с тех пор мы стали убирать инструменты в дом. Мы закрывали домик до весны, и он зимовал, сжавшись от мороза, маленький, занесённый снегом. Снег сперва врал, что не всерьёз, и выпадал слегка, а потом ещё и ещё, сокращал высоту дома, деревьев, прятал лавку.