Фарфор

Я переходил в пятый, шестой, седьмой, какая разница какой класс и легко начинал и заканчивал садовый сезон, не оборачивался, увидимся ли в следующем году, будем ли живы, не вёл неуверенного подсчёта, который, конечно, вела бабушка, всякая женщина с мерцательной аритмией, с тромбофлебитом закрывает сад на зиму со страхом, что не открыть уже. И бабушка в какую-то осень закрыла сад в последний раз. Это было мягкое прощание, любовь на расстоянии, регулярные почтовые открытки, потому что бабушка не умерла сразу, а просто переболела зимой, воспаление лёгких, сердечное что-то, ухудшился артрит, и бабушке тяжело было уже ходить сорок минут до сада, спускаться с горы, гнуться там над грядками и потом подниматься снова в гору. Поэтому бабушка осталась у колыбели сада, раскачивала сад на руках (рассада в апреле) и передавала дальше маме, и мама там уже безраздельно правила, и даже была довольна, потому что бабушка, конечно, не замечала цветов и вырывала ландыши, перекапывала новый экспериментальный куст клубники, тяпочкой проходилась по землянике за парником, это если не считать неловко поставленных старых ног в галошах на мелиссу. Бабушка признавала только огурцы, помидоры, кабачки и астры – прочее было не нужно, поэтому бабушка не так уж внимательно вглядывалась в цветы под яблоней, а иногда и – тяпочкой. Тяжело ходить, не смогу в этом году. Конечно, не ходите, согласилась мама, как все мы охотно соглашаемся со смирившейся старостью. Конечно, не ходите, не работайте, не ездите. Было ли бабушке обидно, что её отставку так легко приняли? Как она смирилась с тем, что сада больше не будет? Об этом не говорили. Я продолжил ходить в сад один, и получалось как-то наспех. Я прибегал, быстро собирал красную смородину, которая от моей поспешности сильно кровоточила, неметко поливал огурцы (те, что ближе к краю, скоро засохли), полол с пропусками, вырастил красивые одуванчики в морковке. Однажды соседка Аля, опасно собирая вишню со стремянки, третья ступенька, бидон висит на шее, спросила у меня: «Бабушка жива ли?» «Жива, да», – удивился я. «А то не видно её что-то», – снова потянулась за ягодами Аля, подталкивающая именем к веселью и песенке (а-ля-ля-ля), золотозубая, в выцветшем купальнике, побуревшая хна – именно Аля стала хоронить бабушку раньше прочих. «А чего она в саду не бывает?» Пошёл, наверное, этот слушок, что высокая старуха, седые волосы, в панамке ещё ходила, Сафроновна, не видно её что-то, не померла ли. «Всякое может быть, – оправдывалась Аля, – вон одной женщине, забыла как её фамилия, Рослякова, что ли, протез всё жал, а потом раз – и рак челюсти».

Поезд въехал в Москву и стал энергично показывать дома, которые постепенно старели, из панельных превращались в крупнокирпичные, потом сложным узлом завязались автомобильные дороги, выплыл вдалеке большой торговый центр, и поезд заметно сбросил скорость, даже можно было прочитать надпись «Серп и молот». После того как я представил себе зимний сад, он стал скромненько так белеть где-то сбоку, и я, когда поезд толчками начал останавливаться, вспомнил, что одной зимой маме сказали, что по садам прошлись воры, разбили окна и забрали старые, например, самовары, у Прониных взяли кастрюли, у Али просто нахулиганили. И нужно бы сходить проверить, а если окно выбито, загородить картонкой, чтобы снег не попадал, не портился чтобы диван. И вот другим шрифтом мы с бабушкой отправились в сад по сугробам, солнечный, ярко-белый денёк. На горе никого, только глубокие уверенные шаги провалившихся первопроходцев. Эх и широко же они ставили ноги! Мы с бабушкой спустились к домику, встали в шапках, в шарфах под карандашными набросками яблонь, кое-где испачкано кустами, а вообще всё белое. Хотели войти в домик, но замок замёрз и не поддавался. Осмотрели окна – окна целы, заглянули внутрь: озябшие обои, осиротевшие кофты, вёдра виднеются, всё это мы как будто застали врасплох. Обернулись на грядки, на секунду вдруг вспыхнуло лето, вспомнился запах компостной кучи, но это быстро, потому что холодно. Кусок плёнки остался на парнике и маялся на холоде. Подниматься зимой ещё тяжелее, пальто, снег, валенки, останавливались, чтобы подышать. Мы с бабушкой по таким великим сугробам пошли как-то в предпоследний день старого года в канцтоварный магазин: мне хотелось купить ручку, чтобы ею подписывать открытки. Ручку я подметил несколько дней назад, она была белая, брусочком, неудобная, но с кнопочкой. Люди в вагоне засобирались, появилась под козырьком платформы изнанка Курского вокзала, по которой ничего нельзя было понять.

IV