Фарфоровая комната

— А знаешь, что в этом самое хорошее? Отсутствие любви освобождает. Влюбленность затапливает тебя целиком, ты в плену, кроме нее ничего нет, и ты готов на что угодно, лишь бы сохранить любовь. Но стоит ей схлынуть, перед тобой снова открывается целый мир, все возвращается на свои места, которые были отняты любовью.

Радхика стряхнула пепел и пристально, с любопытством посмотрела на Танбира. Я хотел сказать ей что-нибудь, добавить собственные слова к разговору о любви, но мне ничего не пришло в голову.

— А что насчет твоей пра? — сказала наконец Радхика, кивнув в сторону моей комнаты. — Интересно, что любовь сделала с ней.

Танбир заговорил снова.

— У женщин это по-другому, разве нет? У них нет выбора, куда идти. Рождаются в одной тюрьме, потом выходят замуж и оказываются в другой.

Он тоже смотрел в сторону моей комнаты, на железные прутья в окне.

— Я имею в виду, слава богу, хотя бы в этом плане мы ушли вперед.

— Не в каждой тюрьме есть решетка, — сказала Радхика, затаптывая окурок. — И не всякая любовь — тюрьма.

Танбир низко наклонил голову, точно собирался как следует обдумать эту мысль, но больше ничего не сказал. Солнце почти закатилось, и к тому времени, когда дали о себе знать летучие мыши, Радхика и Танбир уже уехали и двор снова был в моем полном распоряжении. Я побрел к себе в комнату и взялся за прутья решетки. Здесь была заперта женщина — моя прабабушка. Я вспомнил, как об этом упомянул Принц, но меня в то утро волновало только мнение Радхики о доставке еды к моему порогу. Я сосредоточился на пустяке и пропустил мимо ушей главное. Глядя во двор через прутья решетки, я представил себе, что в глубине комнаты сидит Мехар, и подумал, какой же должна была быть ее жизнь.

Несколько дней спустя мы втроем докрасили дом и отпраздновали это дело виски и жареной рыбой, принесенной Танбиром с базара. Мы ели на крыше в пятне лунного света, которое мне в ту минуту казалось единственным в мире. Радхика выглядела потрясающе. Ее глаза сверкали, белые зубы ровной улыбкой сияли между полных губ. Она откинула густые волосы назад — и открылись ее длинные выступающие ключицы. Она пошла по вершине стены, откуда легко было упасть прямо в бурый загончик, но как будто совсем этого не боялась.

— Надо нам купить эту ферму у дяди и жить здесь, — сказал я осипшим от выпивки голосом.

Откуда-то взялась музыка, и мы с Радхикой танцевали что-то бальное; мои пальцы, помню, были жирными от всей этой рыбы, и, касаясь ими то плеча, то спины Радхики, я каждый раз извинялся. Она все смеялась, а Танбир смотрел на нее почему-то с гордостью.

— Ты постригся! — сказала она. — Как я рада.

— Сто лет назад. Думал, ты не заметила.

Она сделала два оборота от меня, потом ко мне, и я хотел сказать, что люблю ее, что она не похожа ни на кого другого, но не сказал или по какой-то причине не смог сказать.

Мы еще много пили и смеялись, и я уже не вспомню, о чем еще говорили, но помню, как начал засыпать и Радхика укрывала меня, а Танбир стоял у лестницы и крутил на пальце ключи от скутера.

По пробуждении я не сразу протер глаза и сообразил, что все еще лежу на крыше. В воздухе чувствовался холодок, поэтому я подошел к бортику закутанным в простыню. С полей поднимался легкий голубовато-серый туман. Я смотрел на поля, но больше не видел идущего через них грустного мальчика. Похоже, мальчик исчез. Остались чувство тихого упоения, медленно проступающих красок зари, искристый, как шампанское, свет, который начинал согревать мою кожу и колышимые ветром акры пшеницы и кукурузы, мягкие зеленые холмы, разбросанные в беспорядке, дальняя каменная хижина на горизонте и длинная сужающаяся дорога, терявшаяся из виду. Пробилось вверх оранжевое солнце — и на всю жаждущую землю словно уложили широкие ленты света. Первый раз в жизни я ощутил, что мир вращается. Сколько лет прошло, а я все еще вижу, как стою, зачарованный, и у меня перехватило дух от восторга.

35

С безопасного места на крыше все три женщины наблюдают за стычками вокруг деревни. Где-то небольшие пожары. Дым подымается в небо. Гурлин, самая зоркая, говорит, что видит людей в оловянных шлемах, которые прыгают с крыши на крышу.

— Ты можешь разглядеть, что у них на головах? — с сомнением спрашивает Харбанс.

— Ну, почти.

В конце концов Май объявляет, что все улеглось, что деревенскому суду удалось обуздать зачинщиков и договориться о перемирии. Одному богу известно, надолго ли.

— Но за что дрались? — спрашивает Мехар. — Это все насчет доминиона?

— Чтоб мне лопнуть! — говорит Гурлин и фыркает. — Послушайте, как она теперь выражается!

О том, что на этот раз британцы ни при чем, по крайней мере впрямую, Мехар узнает от Сураджа: индуисты и сикхи попытались создать в деревне магометанский квартал, за границы которого нельзя было бы выходить, а мусульмане в отместку разбили на куски статую Кришны над лавкой сладостей.

— Что, статуи господа Кришны больше нет? — недоверчиво спрашивает Мехар.

— Ты бы не говорила «господа». Это крашеный камень.

— Этот камень — то, что он представляет. И я буду говорить как хочу.