Фарфоровый солдат

– Конечно, ферма – это очень романтично. Но надо любить домашнюю живность, как тетя Луиза. Я хотел было перебраться к Розали и по-прежнему помогать бабушке на ферме, но время оказалось неподходящее. Наш край захватили немцы. И тогда Сильвия изменила расклад. “Угощай свою Розали стихами, – сказала и пыхнула трубочкой. – Хватит уже ее заманивать на ферму, дай ей помечтать!” Ты-то знаешь, мечты по время войны – редкая роскошь. Но мечтать не запрещено, даже немцы не умеют перехватывать мечты. Но как за это взяться, я не знал, и Сильвия все сделала за меня: каждый раз вместе с яйцами я приносил Розали книжку, которую мне давала Сильвия. А перед этим прочитывал ее сам и представлял себе, как глаза Розали будут скользить по тем же строчкам и как ей в голову и сердце будут приходить те же мысли и чувства, что и мне. Мы обсуждали с ней героев и то, что нас особенно тронуло. Сильвия построила целый план и втолковала мне: “Это такой механизм, чтобы ее заманить”. На следующем этапе надо было оставить в книжке вместо закладки листок со стихами. Потом еще и еще – Сильвия изощрялась, как могла, чтобы заставить Розали смеяться, плакать, восхищаться. Иногда даже заходила слишком далеко.

– Это как?

– Ну, перехватывала через край с эротикой или юмором. Стихи крепковатые получались, не розовенькая водичка. Скорее шнапс, чем гренадин. Но это делало меня перед Розали таким особенным, глаза у нее сияли звездами. Целыми россыпями звезд, понимаешь? И на седьмом стихотворении – бинго! – она меня поцеловала. В тот вечер я от счастья чуть не заблудился в лесу. Это было какое-то чудо! Я опьянел без вина. И опомнился, только когда завел велосипед в хлев. Штоль и Май глядели хмуро. Пахло соломой и навозом. Я фермер, хороший фермер, а не поэт, и когда Розали это поймет, я больше не посмею приходить к ней, даже для доставки яиц. Но это еще когда, а пока – у войны свои законы. И раз уж я втянулся в эту махинацию… Лови текущий день, не думай о грядущем, как говорил любезный сердцу Сильвии поэт Гораций. Кто знает, может, он тоже был фермером.

Эмиль погасил трубку и сунул в карман. Мы поехали дальше по хрустящим листьям и колючкам.

В тот же вечер у Розали

Лицо Розали как будто сложено из круглых яблок. Все кругленькое: щеки, лоб, глаза. Эмиль так смотрит на нее, как будто хочет все эти яблоки собрать, сделать из них пирог и слопать без остатка. У нее такой задорный, заразительный смех! Она мне наливает гренадин в большущий стакан, такого на долгий ненавек хватит.

Потом дядя Эмиль велит мне отвернуться. Я поворачиваюсь к ним затылком, стараясь, чтоб не заскрипела табуретка. Они милуются как голубки.

На обратном пути Эмиль почти не говорит, но улыбается все время. Едет медленно, чтоб шелест листьев под колесами не заглушал крик филина. И вдруг разражается длинной тирадой:

– Да, знаю, я обманщик, самозванец. Но я не могу отказаться от этого счастья. Это уже как наркотик. Ее улыбка, блеск в глазах. Настанет день, когда откроется правда и бомба взорвется, фитиль уже зажжен.

– По-твоему, тебе никак не обойтись без стихов?

– Да понимаешь, я боюсь прекратить. Когда-нибудь ты узнаешь, что любовь надо возделывать, как огород. И лучшее удобрение – это стихи.

Это так здорово, что почти и не грустно.

Когда молчание затягивается, я меняю тему:

– А не опасно ехать на велосипеде без фонаря?

– Опасно, но тем интереснее.

– Понятно. А когда мы пойдем на чердак?

– Все время нарушать правила почти так же глупо, как не нарушать их никогда, разве что немножко веселее. Возьми нацистов – они дошли до такого скотства, потому что считали своим долгом всегда, не рассуждая, повиноваться. Верить и повиноваться. А кузина Жанна ослушалась – ради тебя. И так же поступает вся семья.

Эмиль прибавляет скорость, и от динамо-машинки загорается, хотя и неярко, фонарь. Мы едем в тумане, не очень быстро. Несколько раз я пытаюсь ухнуть филином.

– Но на чердак-то когда пойдем?

– Тсссс! – обрывает меня Эмиль. – Вот-вот начнется комендантский час, все идут по домам, можно столкнуться с соседями.

И вдруг он тормозит так резко, что я чуть не лечу через руль: перед входом в нашу бакалейную лавку стоит немецкий грузовик. Горят фары, урчит мотор.

Эмиль темнеет лицом. Не думал я, что оно может стать таким мрачным.

– Поворачиваем?

– Нет-нет. Стоим на месте. И ни звука.

Мне не страшно, ничего такого, только скорее бы вернуться домой и написать тебе. Когда я слишком долго пишу тебе мысленно, у меня перегревается голова. Вот уже начала.

Поэтому я достаю из кармана скрученную в трубочку тетрадь. Шуму при этом не больше, чем если наступить на сухой лист. Эмиль машет руками: “Нет, нет!” Но поздно. Тетрадка у меня в руках, засовывать ее в карман значит опять шуметь. Карандаш в другом кармане. А уж он-то совсем бесшумный, не подведет. Но почему-то он не вынимается, я дергаю, он вылетает из кармана. И застревает в спицах заднего колеса. Звяк! – это намного громче, чем сухой лист под ногой.

Эмиль смотрит на меня глазами тети Луизы.