Фарфоровый солдат

Мне бы хотелось научиться думать о тебе с легкой душой. И иногда получается. Но ненадолго, а потом все рушится.

Марлен Дитрих шебуршит в своем картонном домике. У нее выпуклые, слишком большие для маленькой головки глаза. И она вечно принимается трещать своим клювом как раз тогда, когда я пишу тебе что-то особенно важное. А я каждый раз подскакиваю как дурак. Иногда меня подмывает выбросить ее из окна и посмотреть, правда ли это настоящий аист, который летает и все такое. Представить себе, что, когда вырастет, она будет таскать в клюве детей… Если из этого клюва будет так же вонять, бедные детки задохнутся.

Иногда мне приходит в голову, что Марлен было бы лучше сидеть с другими аистятами в гнезде и кувыркаться с ними в небе, чем жить в комнате сироты-затворника, который пишет письма мертвой матери. Но бывают минуты, когда она пробуждает меня от страшного сна, я ее вынимаю из коробки-гнезда и сажаю к себе на плечо. Тогда на очень короткое время я чувствую себя капитаном неведомо чего.

Фромюль,

10 сентября 1944

Еще одна долгая ночь в погребе под бомбежкой. Меня трясет от мысли, что какой-нибудь снаряд снесет голову дому. Голова – это чердак. Там бьется живое сердце. А ему вторит мое. Сильвия. Новые воспоминания и новые стихи для Эмиля.

Воет сирена. Самолеты возвращаются куда-то в небесный ангар, конец налета.

Мое любимое время. Бабушка открывает один глаз, улыбается мне и говорит:

– Баиньки, Мену!

Никогда бы она не сказала мне такое детское словечко днем, не со сна. Сейчас, пока она полусонная, нетрудно вообразить ее ребенком. Я вижу ее маленькой, свеженькой, без иероглифов под глазами, но почему-то с таким же пучком. А тебе во время Первой мировой было примерно столько же, сколько мне сейчас. И может, она тебе тоже говорила, приоткрыв один глаз: “Баиньки, Лизетта!”

Куртка Эмиля висит на вешалке. Из кармана торчит связка ключей. Стрелка весов мучительно колеблется между чувством долга и желанием попасть на чердак. Если действовать осторожно, никто ничего не узнает.

Убедившись, что все крепко спят, тихонько встаю. Крадусь очень медленно, но гравий на полу подвала все равно поскрипывает при каждом шаге. Слава богу, тетя Луиза храпит будь здоров! С ужасом думаю: вдруг проснется Эмиль, и получится, что я его предал. Он тоже всхрапывает высоким сопрано. Тетя Луиза рокочет баритоном, как мотоблок, а бабушка попискивает мелкой пичужкой с пучком.

Еще шаг, и я дотянусь до ключей. Но под ногами вертится Марлен Дитрих. Если она закудахтает, я пропал.

Смотрю на нее и прикладываю палец к губам, а она отвечает таким же взглядом, как когда:

• она ест,

• ее тошнит,

• она пытается летать.

Взгляд очень выразительный, но выражение всегда одно и то же.

Ключи поблескивают в темноте. Тянусь и достаю их, как луну с неба. Есть! – связка у меня в кармане и больше не бренчит.

Подхватываю Марлен Дитрих, чтобы она не расщелкалась клювом, пока меня нет. Глядишь, еще и натошнит на меня своим мерзким горохом, это ее фирменный трюк.

Толкаю тяжелую дверь в подвал, она скрипит еще громче, чем ступеньки, но благословенный храп тети Луизы и тут меня спасает. Осторожненько поднимаюсь на кухню, где стоит слишком большой для троих длинный стол. Я чувствую себя пиратом, который спасается бегством с собственного корабля.

С дрожью вставляю ключ в скважину чердачной двери. Звук такой, будто шарю рукой в пакете с железными конфетами. Медленно поворачиваю ключ направо – ничего. Потом налево – тоже ничего.

Тогда засовываю ключ поглубже, и – клик! – дверь открывается. Через дырявую крышу пробивается утренний свет и слепит мне глаза. Так бывало, когда папа даже в каникулы открывал ставни в моей спальне, чтобы разбудить меня пораньше. Слышу стук пишущей машинки, потом этот стук обрывается.

– Эмиль?

Я не решаюсь ответить. Долгое ненавек. Еще какой-то клик, не похожий на дверь. И шаги. Знакомые шаги! Все ближе, ближе. Я постепенно привыкаю к темноте и различаю тень, которая идет ко мне. Застываю как снеговик – таких мы лепили зимой на школьном дворе.

– Мену! А я-то испугалась, что… кто-то другой.

Сердце колотится так громко, что я собственных мыслей не слышу.

– Я так и знала, что ты опять придешь, и даже думала, что это будет раньше.

Шаги удаляются вглубь комнаты, тень тоже и там садится на стул.

– Я должна кое-что закончить, если ты не против.

Чиркает спичка, зажигается свеча. Так-так-так-так! – стрекочет машинка. Марлен Дитрих квохчет будто бы ей в ответ. Эта птица меня и мои приказы ни в грош не ставит.

Я стою посреди комнаты, заставленной книгами. Они рассортированы по цветам. Боюсь тут до чего-нибудь дотронуться. Даже смотреть и то неловко, как если бы к нам на виллу “Иветта” зашла на аперитив моя учительница и застала меня в пижаме.

Теперь я все вижу. Кровать у светлой тени такая же, как те, на каких мы спим в подвале. Луна в окне заменяет ночник. Чердак похож на пещеру Али-Бабы, только здешние сокровища – книги. Вот уже знакомый мне коробочный городок и будочка в углу с приколотыми на потолке бумажками.