Фарфоровый солдат

В подвале бабушка распускает пучок и целует меня в макушку. А кажется, в самое сердце, так мне становится стыдно. Как будто не только ее, но и тебя расстроил.

Хочу спросить, нельзя ли мне сходить за Марлен Дитрих и тетрадкой. Но лучше сдержаться. Эмиль хитро подмигивает мне. Хочу обнять его и рассказать все на ушко. Но лучше сдержаться.

Жду, пока все уснут. Тогда я положу на место ключи. На чердаке – другой мир. Там ты жива. Вернее, там живет кто-то, кто хранит воспоминания о тебе, каких у меня нет.

Скорее бы я вырос, скорей бы кончилась война, чтобы я мог пойти в лес среди бела дня. Я откопал бы шкатулку и там нашел бы частицу тебя. Папа вернется, тетя Луиза дорвется до своей церкви, может, и навсегда там поселится. А я буду волен туда не ходить. Я обзаведусь новыми воспоминаниями, помимо воспоминаний о тебе, которые так больно ранят душу. А еще лучше, научусь прикасаться к тем, старым, так чтобы при этом меня не шарахало током. Только бы рвануть побыстрее! Чтобы ветер в ушах шумел, как на велосипеде Эмиля. Со всех сторон кричат болельщики, ветер пахнет морской солью, и белые облака стоят на горизонте. Такие плотные, что можно в них плавать. Если хваленый боженька существует, то так могли бы выглядеть ворота в иной мир.

Черт, я разбудил тетю Луизу. Она подумала, что я читаю какую-нибудь бредовую молитву, и подошла погладить меня по головке своей лапой с пальцами-сосисками. Надо же, это оказалось даже приятно. Я обнял ее за талию. И мы застыли на долгий ненавек. Когда тетя Луиза молчит, она совсем другой человек.

Фромюль,

11 сентября 1944

Тетя Луиза приступила ко мне с поучениями прямо с утра, за завтраком. Ты никому не разрешала заговаривать с тобой, пока ты не выпьешь кофе, а у меня вместо кофе – стакан молока. Иначе я как кот, которого хотят погладить, когда он ест. Фыркаю и все такое.

– Бог, как ты знаешь, сотворил мир за шесть дней. Если бы он так же возился, как ты со своим молоком, мы бы жили еще в Средние века.

Кажется, это шутка, и я вежливо смеюсь. Что за допотопный юмор! Но все-таки, хоть на меня пахнуло зачерствевшими церковными облатками, я уловил какие-то нежные нотки.

– Идут! – вдруг вскрикивает бабушка.

– Кто? – не понял Эмиль.

– Немцы! Пришли отнимать наших кур! Живо прячься, Мену, и ни звука!

– На чердаке?

– Нет! В подвале. Лезь в шкаф, а если они войдут туда, беги через потайную дверь.

– Давай! – Эмиль хватает меня за руку.

– Зачем им наши куры?

– Они говорят, что у людей слишком много кур, свиней и коров. Распоряжаются, как у себя дома! Это у них – черт бы их драл с их ужасным акцентом! – называется норми-ирен[11].

Я не решаюсь сказать Эмилю, что не вижу большой разницы в произношении, когда бабушка говорит по-лотарингски или по-немецки. Мысленно повторяю несколько слов, которые я на всякий случай выучил наизусть: Hallo, ich heisse Hans (Здравствуйте, меня зовут Ганс, – это мое временное имя) – и danke (спасибо).

Эмиль тихонько открывает дверь в подвал и помогает мне залезть в шкаф. Он так же делано мне улыбается, как улыбалась кузина, когда я сидел в телеге. И говорит со мной так же бодро и отчетливо, как говорил с тобой доктор Годбу.

– Они уже отняли мою любимую курицу, она кудахтала в ля-минор, когда сносила яйцо! Точь-в-точь Эдит Пиаф! – Эмиль показывает, как пела несравненная курица.

Он хитро подмигнул мне и запер дверь на ключ. Я очутился в темноте среди бела дня. Да еще Марлен Дитрих осталась в комнате. Так и вижу ее в виде филе под луковым соусом. Или шашлыка из маринованной с паприкой аистятины. От этого хочется сразу и есть, и плакать. Уж и запах мерещится и все такое.

Нет, лучше заберите на жаркое Штоля с Маем, только не мою Марлен Дитрих!

Одна надежда – от нее так воняет тухлым горохом. Это хранит ее, как тетю Луизу – ее молитвенник.

Ненавек оказался ужасно долгим, я чуть не позабыл, что сижу в шкафу. Такая лично у меня выдалась ночка, и делать было нечего, кроме как трястись от страха… или смотреть сны. Вот я и заснул, и приснился мне сон. Как будто открылось огромное поле где-то между сердцем и мозгом. Там что-то вечно строится, но, как бы то ни было, поле становится все шире. И я по нему иду.

Кругом футбольные поля с зеленой, под цвет папиных глаз, травой. Кругом весна, какие-то велосипеды, вот волейбольный мяч, испачканный в песке, пляж, как раньше в каникулы, крабы между камней, мой кораблик. Нос, киль, борта.

Мне чуточку полегче. По-прежнему так хочется домой в Монпелье, где тебя уже нет, что щиплет глаза и нос, но уже понемногу получается не путать будущее с прошлым. А когда становится не так плохо, по спине бегут мурашки. Двигаюсь на две клеточки вперед и на пять назад. Тише едешь – дальше будешь. Перебираю, отбираю, и наконец то, что было, и то, что будет, превращается в мысленные качели: взад-вперед, взад-вперед. Сердце – киностудия, голова – кинозал. Я сам себе снимаю фильмы про, как говорят взрослые, послевойны, там у меня замерзшие озера в центре Монпелье, и я скольжу по льду с закрытыми глазами.