В лавку часто заходит один щупленький немец. Они с бабушкой подолгу мирно о чем-то беседуют. Он всегда набирает большой кулек разных сладостей. Конфетки в цветных фантиках как-то не вяжутся с его нацистской формой. Зовут его Ганс как-то там, и он, похоже, играет в нормальную жизнь без всякой войны. Будто взрослый ребенок нарядился в костюм, который ему все еще великоват. Так и хочется выскочить из убежища и сказать ему: “Что за дурь? Хватит уже! Верните людям весну, футбол и мам. Сейчас же! Или пошел вон со своими конфетками!”
Эмиль пытается объяснить мне всю нелепость положения вещей. Нацисты не любят евреев, как я не люблю овощи. Но я из-за этого не сжигаю огородные грядки. Вот этого я не могу понять. Хотя, если в супе попадаются волокна лука-порея, мне кажется, что я жую старушечьи волосы. Нацисты ненавидят овощи с еврейских грядок и вообще все недостаточно белокурое из произрастающего на свете. Но если Гитлер вдруг посмотрит на себя в зеркало, то ему бы следовало сначала убить цирюльника, который годами выстригает ему дурацкие усики, а потом и самого себя прикончить несколько раз подряд!
С тех пор как я влюбился, у меня прибавилось бодрости. Я не меньше думаю о тебе, но что-то во мне смягчилось. В голове бродят цветные мысли, причудливые сны снятся средь белого дня. Я даже начал рисовать.
Но снова пойти на чердак не решаюсь. Вернее, я туда хожу. Прикладываю к стенке свой веревочный телефон, слушаю, но потом возвращаюсь к себе и ложусь спать. Вчера Сильвия храпела. Чердачная фея храпела! Было похоже на моторчик внутри кота.
Сегодня вечером, меняя солому у Марлен Дитрих в гнезде, я нашел там яйцо. И ужасно обрадовался. То ли моя аистиха – пернатая Дева Мария, то ли она по ночам занимается чем-то не слишком благочестивым с чокнутым петухом.
Я пригляделся к яйцу и увидел снизу на нем надпись крошечными буквами: “Это тетя Луиза снесла”.
Я взял свою тетрадь, чтобы опять писать тебе, а из него вдруг выпало письмо, вложенное, как закладка, между страниц.