Фарфоровый солдат

Это же Бог! Он, если я верно понял, создал жизнь. И он будет тратить время на какие-то канцелярские проверки? Когда мог бы летать вместе с птицами, изобретать всякие прикольные штуки или писать книгу самых лучших своих шуток. Вот это был бы подарок для человечества! То-то бы все – и верующие, и неверующие – славно повеселились.

Так нет же! Чувак станет копаться в головах у людей и сортировать мертвых: “Так… у этого я насчитал 98 432 дурные мысли и 98 431 хорошую. Очень жаль, но вам дорога в ад, для рая одной мысли не хватило”. Не верю я в такое. А ты, мама, веришь?

Разве что у него есть ангелы-доносчики, которые ему докладывают, например, что я слишком часто думаю о сосках Сильвии, хотя мне в моем возрасте положено думать о футболе.

Не беспокойся, о футболе я тоже думаю. Но что правда, то правда: минутное прикосновение к моей спине этих двух горячих точек действует лучше, чем двухчасовая морская ванна.

– Я хочу жить сейчас. А не когда-нибудь потом, на небе, даже если все это правда…

– У тебя здоровая аллергия на догмы! – говорит Эмиль за ужином.

Тьфу ты, опять я думаю вслух!

– Твое влияние! – отзывается тетя Луиза.

– Просто парню надо гулять! Разминать ноги. Валять дурака. Влюбляться и тому подобное.

– По-твоему, разминать ноги – это лучше, чем верить в Бога?

– Я хочу, чтобы он сам выбирал, что лучше. И его мать хотела бы того же.

– Лизетта была верующей.

– И что же? Разговор не об этом. Думаешь, она стала бы его к чему-то принуждать?

Мне хочется сказать, что я должен был ходить в церковь и все такое, но когда я отказался петь в хоре, мама меня не ругала и ничего не сказала. Но вмешиваться в разговор неудобно. Поэтому я слушаю и мотаю на ус.

– Если бы мальчик верил в Бога, он бы знал, что его мама и сестричка живут на небе.

Вечно тетя Луиза говорит обо мне, как будто меня тут нет. Меня это бесит. Надо же, как она верит в эти свои небеса!

– Тебе не кажется, что и тебе лучше было бы самой выбирать, о чем мечтать, а, Луиза? Ну, попробуй разочек. Вспомни, как ты сама была ребенком, – ты помнишь, как была ребенком? Разве ты сразу поверила в Бога?

– Мне хорошо с моей верой. Иисус в моем сердце, и ничего другого мне не надо.

Странно видеть, как спокойно и мило они разговаривают.

– И я бы хотела, чтобы вера дала мальчику покой, как дала его мне.

– Ты бы хотела, отлично! Но ты не можешь принуждать его верить. Я бы хотел, чтобы он стал фермером, но не стану его тут удерживать, если он не захочет. Моя мечта – чтобы он нашел себя. И это самое главное, о чем я для него мечтаю.

– Твой дядя – мечтатель. Но он забывает, что если все время проводишь в мечтах, то разочаровываешься в реальной жизни.

– Твоя тетя – мечтательница. Но она забывает, что когда не даешь волю собственным мечтам, то помираешь со скуки.

Эмиль затягивается погасшей трубкой и делает вид, что выдыхает дым.

– Мену “станет самим собой”, как говорил Ницше!

– Ну-ну, твой любимый философ, тот, которым восхищается Гитлер?

– Он самый!

– Браво, фашист!

– Фашистка – это ты, и знаешь почему?

– Потому что не хочу, чтобы Мену богохульствовал?

– Потому что у тебя нет чувства юмора. А юмор – это то, что не позволяет стать фашистом.

– Твой юмор как раз и внушает желание стать фашистом!

– Весело тут у вас! – говорит бабушка. Наверно, она только делала вид, что спала.

– Что верно, то верно! – шутит неунывающий Эмиль.

– Ну хватит вам! Если бы Элиза была тут, она бы огорчилась, глядя, как вы грызетесь.

Ты правда огорчилась бы? Потешная перебранка тети с дядей – кто кого, – на это стоит поглядеть хоть раз в жизни. По-моему, ты бы посмеялась. А каков Эмиль – сколько страсти!

Я бы хотел быть таким, как он. Точнее, быть им самим, Эмилем. Чтобы у меня в сердце поселилось то, что у него в голове, или наоборот. Хотел бы курить трубку, носить подтяжки. Я так люблю его, что хотел бы стать его копией. Благодаря ему у меня на спине пробиваются крылья, и чаще всего я утыкаюсь в низкий потолок реальной жизни. Но хоть сколько-то отрываюсь от земли. А когда отрываюсь, кажется, что лечу.

Эмиль не унимается. Упрекает Луизу: дескать, она не читала Ницше, раз говорит такую чушь.

– Повторяешь за другими, вместо того чтобы поразмышлять самой.

– Незачем мне размышлять!

– Ну, значит, ты созрела для фашистского режима!

Луиза ложится на кровать и поворачивается к нам спиной. Точнее, внушительной попой. Это вместо “Спокойной всем ночи”. Эмиль счел, что у сестры разболелась голова, и он, раз так, продолжает говорить, обращаясь к ее заду, как будто ожидая от него ответа:

– Когда люди не хотят размышлять и думают так же, как сосед, который тоже не утруждает себя размышлением и несет черт-те что, они теряют “великое здоровье”. Ты знаешь, что это такое – “великое здоровье”? А “Веселая наука”? Нет? Потому что ты никогда не открывала ни одной книги Ницше.

Эмиль все так же обращается к Луизиному заду, и меня разбирает смех. Бабушка это видит, и я вижу, что она видит.

– Великое здоровье – это душа! А если душу не питает ни поэзия, ни воображение, если душа не размышляет, она загнивает!