Фарфоровый солдат

Он указывает пальцем на мощный зад тети Луизы, внимающий его речи. Бабушка хохочет.

Впервые слышу ее смех. Как будто чайка заливается. Ничего веселее я в жизни не слыхал. И те несколько секунд, пока звучал этот смех, я не думал о войне и вовсе ни о чем не думал. Теперь же, когда он стих, думаю только об одном: о чердаке.

Фромюль,

7 ноября 1944, ночь

Эмиль дождался, пока бабушка и тетя Луиза уснут. А я тем временем писал в своей тетради, причем так нажимал на перо, что в нескольких местах продырявил страницы. Еще чернила подтекали, и ручку я чуть не сломал. Писал лихорадочно – спешил высказать все.

Дверь заскрипела, как в ковбойском фильме, и вошел Эмиль. Он показал мне ключ, который и без него был мне знаком, и мы тихонько пошли наверх. Шелест наших шагов – как будто по лестнице ползет какое-то огромное насекомое. Встречи с Сильвией, сказал я, я боюсь больше, чем бомбежки, но меньше, чем храпа тети Луизы.

Эмиль согласился:

– При каждом вдохе как будто валится подпиленное дерево. Ты только послушай! В погребе схватка диких зверей!

Я понимаю, что он хочет этой болтовней отвлечь меня, чтобы я не так трусил. Отчасти это помогает.

Вот она передо мной, дверь на чердак, которую я больше не смею открыть. Внутри – “так-так-так!” – строчит свою партию пишущая машинка. Эмиль вставляет ключ в замочную скважину.

– Эмиль, ты?

– Нет, Адольф Гитлер. Но не бойся, я обратился в иудаизм. Открыл для себя клезмерскую музыку, это так увлекательно!

– О, и ты с ним, Мену! Входите, ребятки!

Я продолжаю писать, даже входя сюда, ноги цепляются за дырявую стекловату, чудом не падаю.

Глаза привыкают к темноте, как всегда, стоит переступить порог этой комнаты. Она сияет улыбкой, как лампочка с глазами-бриллиантами и наэлектризованными волосами. А кожа – взбитые сливки.

– Рада, что ты пришел, Мену. У меня для тебя сюрприз.

Пишу: “Рада, что ты пришел, Мену…”

– Пожалуйста, отложи тетрадку. Успеешь потом записать все по памяти.

Ладно, я отложил. Дальше записываю в голове, это, насколько я понимаю, называется “переживать настоящий момент”.

Эмиль хлопнул меня по спине чуть сильнее, чем надо. Я закашлялся. Мы садимся вокруг деревянного чурбака, который служит низеньким столом. Сильвия чокается своей светлой трубкой с трубкой Эмиля. Все как в каком-то странном вестерне, индейцы собрались на чердаке.

Сильвия подходит ко мне, улыбаясь, – эти сумасшедшие ямочки на щеках! И я пьянею от одного ее запаха. Она дает мне какую-то книжку и шепчет на ухо:

– Моя любимая.

Открываю и вижу – это моя тетрадь. Те же слова, перепечатанные на машинке. Аккуратно, без помарок. Буквы, фразы, абзацы – будто какая-то добрая фея мановением волшебной палочки навела порядок в детской, где все было вверх ногами. Моя тетрадь принарядилась. Не могу на нее наглядеться.

– Мне так понравился твой дневник, что я его перепечатала в трех экземплярах. Один для тебя, второй, если позволишь, для моей коллекции, а третий…

– Для тети Луизы! – подсказал Эмиль.

– Третий, чтобы положить в шкатулку. Я не верю в призраки, но мне хочется думать, что эта шкатулка, закопанная под любимым дубом твоей мамы, хранит что-то живое. И твоим записям там самое место.

В мозгу у меня вспыхивает готовый пазл, и я заливаюсь слезами. Я же сказал тебе: не могу больше выносить радость. Четырнадцатое июля – снег в центре Монпелье. Фейерверк леденеет в небе и остается застывшим навсегда узором.

Фромюль,

14 ноября 1944

Вот уж неделю я не поддаюсь искушению тайком увязаться за Эмилем. Я снова научился улыбаться курам, которых осталось не так много. Когда тетя Луиза талдычит мне закон Божий, я думаю о Сильвии на чердаке, об Эмиле, который катит на своем велике по светлячковому лесу с полными карманами стихов. Все это я рассказал Марлен Дитрих, потому что сесть и записать никак не получалось. Я кипящий чайник, я скорый поезд, я вокзал, построенный на сейсмическом разломе. Надо бы изобрести такую парту на колесиках. Вот вырасту – буду писать на ходу. Писать пером и красками в лесу! А парту всюду таскать с собой. Это будет мой дом во всех моих передвижениях.

– Я бы хотел, как ты, писать для кого-то, – сказал я Сильвии.

– Пиши пока что для себя. Придет время – у тебя появятся любимые женщины, потом появится одна любимая, появится семья. Вот тогда можно будет подумать о помощи другим. Но до тех пор надо наладить связь между твоим умом и сердцем. Это большая работа. Мне кажется, этим ты и занимаешься, когда пишешь маме.

Не понимает она, что у меня уже есть любимая женщина. Пусть даже она не очень подходит мне по возрасту. “Деликатный эвфемизм”, сказал бы дядя Эмиль, ведь Сильвия – твоя ровесница, мама. Я чуть ей это не сказал. Слова уже щекотали язык, во рту появился вкус яблока. Я вообще-то только что съел яблоко.

Я вернулся в твою комнату, стою у окна, принюхиваюсь к звездам. Половицы скрипят. Пошел снег. И я почувствовал запах снежинок, прежде чем увидел их.