Фарфоровый солдат

Иногда это даже утешительно – думаешь, раз можно верить в такое, значит, и во все другое тоже можно. Даже в то, что смерть – не навсегда. Какая-то искорка загорается в душе, но очень скоро ее гасит что-то, заложенное глубже. Я бы и рад, чтобы эта мысль подержалась подольше, на целый ненавек, но не получается. Все это невозможно. Нет ни лесных фей, ни говорящих белок. В крайнем случае можно поверить, что лесные ежи – это мыши, которые залезли в панцири дохлых морских и стали вот такими.

Зато Сильвия на чердаке настоящая. Она и правда существует. И ее смех лучше всякого волшебства.

Иногда я чувствую себя ужасно счастливым, а быть счастливым, когда ты умерла, – это какая-то неувязка между умом и сердцем.

Радость оттого, что есть Сильвия, вытесняет тоску. Все во мне как-то меняется. С тех пор как появилась она, я меньше думаю о папе. Он где-то там воюет, а я прижимаюсь спиной к ее груди. И время приостанавливается. Отпускает боль. А потом я ухожу с чердака, и все возвращается.

Невыносимая радость придает жизни привкус супа с пореем. Я убрал по местам все звезды и искры. Все воспоминания, реальные и вымышленные, даже надежду сложил – хватит с меня. Хочу покоя.

Чтобы купить его, делаю вид, будто читаю Библию. Послушно бегу в подвал при малейшей тревоге и прячусь, когда немец-коротышка заходит в лавку. Но иногда бессонной ночью сердце вдруг заколотится, как оркестр ударных инструментов. В ушах и в висках оглушительно звенят медные тарелки. На миг представляется, что завтра я проснусь в Монпелье. Зайду на кухню, а там ты готовишь завтрак. Такое бывает, только когда я в полусне.

Фромюль,

2 ноября 1944

Дни перетекают в ночи и тают. Я капитан корабля без руля. Прищурившись, плыву в тумане. Осень. Солнце скрылось, но раскидало золото повсюду, особенно по деревьям. А ветер возомнил себя художником и стряхивает листья.

Так странно думать о прошлой осени. Ты была совершенно живая. Мама как мама, и казалось, так будет еще лет сто. Так странно думать, что мои дети, если когда-нибудь они появятся, не будут тебя знать.

Смотрю на Марлен Дитрих – она, я уверен, меня понимает. Особенно когда вот так склоняет набок головку.

– Прям Александр Македонский! – говорит Эмиль.

Но стоит мне в это поверить, как она тут же гадит мне на тетрадь или срыгивает горох мне в постель.

Иногда я с ней разговариваю и почесываю ее пальцем между выпученных глаз. Она засыпает, и я чувствую себя хорошим отцом. От этого чехарда в голове утихает и лавина вопросов не грозит обрушиться.

Что-то Эмиль перестал дразнить войну. Никаких больше ночных вылазок на велосипеде в длиннющем плаще, никакого гренадина и никакой Розали. А днем мне страшно. И я перестал подслушивать под дверями.

Из моего окна виден немецкий грузовик. Раньше он приезжал время от времени, а теперь стоит тут каждый день.

Никуда не делась работа в курятнике. Я научился кричать Pipélé, kom, kom! почти без акцента. Еще побаиваюсь чокнутого петуха, “фаната лодыжек”, как говорит Эмиль, но держу себя в руках. Теперь это лучшие минуты за целый день. Я придумал имена каждой курице и наловчился спасать яйца. Прячу их в подвале. Там прохладно и безопасно, немцы не конфискуют. Хоть чем-то я могу гордиться.

Фромюль,

7 ноября 1944

– Хочешь, пойдем сегодня на чердак? Если не будет бомбежки, никому ничего не скажем да и сходим.

Я побагровел, как помидорина, которую забыли на грядке.

Дядя Эмиль пустил в ход весь свой арсенал: подмигивал мне, пихал локтем, так что в конце концов меня развеселил. А вместе с весельем проснулось желание снова пойти на чердак.

От одного предвкушения день проходит в ускоренном темпе. Я ничегошеньки не слышу из объяснений тети Луизы, но развиваю актерский талант. Она уверена, что я внимательно слушаю.

Она напоминает мою помпиньянскую учительницу младших классов, которая раздавала нам билетики за хорошее поведение. Тем, у кого набиралось двадцать штук, она ставила отличную оценку, которая засчитывалась, когда выводили средний балл в конце года. Такую отметку получали паиньки и подлизы. Тети-Луизин фокус с раем устроен точно так же. Чтобы его заслужить, надо усердно молиться, читать Библию и делать кучу разных вещей, часть которых я бы и сам охотно делал, но “грубое догматическое насилие”, как говорит Эмиль, отбивает всякое желание. Не люблю, когда мне как последнему кретину вбивают в башку, что хорошо, а что плохо. Даже если по сути я согласен, мне не нравится такая манера.

На что мне билетики для входа в рай? Мне бы билетик для сегодняшней жизни. Для входа в лес и на чердак.

Я вообще не понимаю, почему люди верят в эту выдумку и зачем она им. Рай нужен здесь и теперь. Особенно когда идет война. И чтобы там, помимо всего прочего, были птицы, звезды, футбол. Как можно верить, что Бог, извини за выражение, инспектирует мозги и ставит крестики в книге учета дурных дел?