Фарисей

– Стонов почему-то не слышно… – робко произнес Тропотун, и слова его прозвучавшие глухо и неестественно, словно упали в бездонный колодец.

– Отмаялся. – Сурово сказал Григорий.

В палате интенсивной терапии тем временем произошло какое-то движение, а затем оттуда вывезли белую каталку, на которой покоилось нечто неподвижное, укрытое простыней, – два молодца-санитара повезли на вскрытие тело; они переговаривались и даже пересмеивались, то ли вследствие нервного напряжения, то ли отупев от неоднократного повторения этого действия и не видя в нем ровным счетом ничего святого. Находившиеся в фойе люди провожали каталку пристальными долгими взглядами – распростертое на ней плоское тело еще пару часов назад было живым человеком, было одним из них.

Не в силах отвести глаз от поскрипывающей каталки, Станислав Сергеич думал – вот, значит, как это происходит… Чувство, какое он при этом испытывал, не было любопытством, хотя доля любопытства в нем несомненно присутствовала; это чувство будоражило ему кровь, заставляло убыстренно биться его сердце, однако точного названия для того, что он теперь ощущал, Тропотун подобрать не мог. На кладбище, среди крестов, могил, мраморных плит, смерть является человеку в ореоле вечности и тайны – в стандартном коридоре типового больничного здания она появилась запросто, по-свойски, как незваная, но подспудно ожидаемая гостья.

В палате он нервно взбил подушку, хотел было лечь, но раздумал и уселся на кровати. Гриша тоже молча сидел на своей кровати, сложив на коленях руки, будто примерный первоклашка. Оба избегали встречаться глазами. Довольно скоро Тропотун поймал себя на том, что в отношении Гриши испытывает почти патологическую ненависть. Это удивило и одновременно расстроило его, и он попытался доискаться причин захлестнувшей его враждебности. В конце концов он сообразил, что все дело в Гришиной шишке. Завтра Григорию произведут плановую операцию – и будущее для него расцветится радужными тонами, в то время как будущее самого Станислава Сергеича пока еще весьма проблематично. Чтобы избавиться от нехорошего чувства к соседу, он заговорил.

– Как была фамилия того… который умер?.. – с запинкой спросил он.

– Кусков, – тотчас ответил Гриша, словно только и ждавший этого вопроса, – Михаил Семеныч. Пятьдесят шесть лет. Болел-то всего ничего – два года!

– Два года… – повторил Тропотун, как бы взвешивая на невидимых весах эти слова. – Да… жизнь…

Больничный распорядок, однако, не изменился, и в обычное время появился лечащий врач.

– Как наши дела, братцы-кролики? – с деланной бодростью поинтересовался он, присаживаясь возле кровати Станислава Сергеича. Через силу хирург выказывал уверенность и жизнерадостность, которых у него сегодня не было. Кусков был больным Алексея Васильевича, и хотя смерть его была предрешена, незримая вина тяжким бременем легла на плечи врача.

– Ничо дела, – ответил за Тропотуна Гриша. – Со мною-то завтра как?

– С тобою… – Алексей Васильевич в растерянности почесал пальцем бровь. – С тобою, Григорий, вот что… Завтра у нас тяжелая операция – до четверга потерпишь?.. А в четверг тебя первого на стол!..

– Ладно, – после паузы сообщил Григорий, – но чтоб точно!

– Слово.

– Ага… – разулыбался тотчас Гриша.

И в ответ на его заразительную улыбку, в которой недоставало порядком зубов, заулыбался чему-то Алексей Васильевич, а следом за ним и Станислав Сергеич.

– Вам пока рентген – а дальше видно будет, – обратился наконец врач к Тропотуну.

Проводив глазами его мощную спину, Гриша сочувственно покачал головой: «Вишь ты, переживает как… Не каменный, конечно… – Глубоко вздохнув, он помолчал пару секунд, а потом затарахтел: – Ох и случай у нас на комбинате вышел! Перед моей больницей прямо… – он хохотнул, сдержал смех и продолжил. – Степаныч у нас есть, ничо мужик, но вороватый. Другие как? Возьмут кило-другое жиру, как положено, а этот с жадности! – он снова хохотнул. – Жадность фраера сгубила! Целую бочку жира со склада упер. Стал в дыру в заборе протаскивать – и застрял. Веришь?.. С бочкой в обнимку застрял в заборе!.. – тут уж Григорий не удержался и захохотал во все горло.

Тропотун тоже усмехнулся, представив пойманного забором мужика.

– Народ сбежался, ржут все как лошади. Попух ты, Степаныч, с жадности – кричат. Пришлось ломом доску выламывать, иначе никак.

– Куда ему бочка жира?

– А фиг его знает! Может с жадности схватил, а может продавать собирался по дешевке. Оно, если подумать, и себе и родне на пол года хватит – не покупать!

Посетители

В палате уже было душно. Станислав Сергеич настежь распахнул створки окна, задернул занавески и скрепил их устрашающих размеров иглой от шприца, а потом растянулся на кровати. Гриша где-то пропадал, и это было хорошо, так как в больших дозах он был невыносим. Закинув за голову руки, Тропотун смотрел на голубые шторы, которые чуть парусили под напором сквозняка и разбрасывали по палате подсиненные тени.