Фарсалия, или Поэма о Гражданской войне

Придя к Катону, Брут сразу заявляет, что он не стоит ни на стороне Помпея, ни на стороне Цезаря (ст. 246), но тут же, как мы видели, говорит, что во всем последует за Катоном. Первый вопрос, который задает Брут Катону, это — останется ли Катон в гражданской войне нейтральным или же примет в ней участие, признав ее тем самым не подлежащей осуждению (ст. 247—250):

…Пребудешь ли в мире,
Шествуя твердой стопой сквозь смуты тревожной вселенной?
Иль, в преступленья вождей и в раздоры народа вмешавшись,
Междоусобную брань ты решил оправдать соучастьем?

Но Брут тут же отвергает возможность участия Катона в «междоусобной брани», так как Катон, чуждый всяких корыстных целей, не может

Бой ради боя любить,

и советует Катону (уверенный в его согласии) оставаться в стороне от гражданской войны (ст. 265 сл.):

…Влачи на покое
Свой безоружный досуг: так звезды небесные вечно
Без потрясений текут своей чередой постоянной, —
Воздух же, близкий к земле, пылает сверканием молний.
В долах бушуют ветра и дождя огневого потоки, —
Но повеленьем богов Олимп над тучами блещет:
Распри ведет лишь то, что ничтожно; то, что велико —
Свой сохраняет покой.

Брут доказывает правоту своей мысли тем, что, если Катон примет участие в борьбе между Помпеем и Цезарем, он отступит от истинных республиканских принципов, от которых отступили многие сенаторы, должностные лица и другие представители знати. Если же и Катон примет иго Помпея (о возможности подчинения Катона Цезарю Брут, разумеется, и помыслить не может),

…тогда во вселенной свободным
Будет лишь Цезарь один.

Этим аргументом разгорячившийся Брут хочет окончательно убедить Катона остаться вне борьбы между Помпеем и Цезарем и добавляет, что если Катон решит встать на защиту законов родины и на охрану свободы, то (ст. 283 сл.):

Брут ни Помпею врагом, ни Цезарю ныне не станет:
Будет он после войны врагом победителю.

Но Катон вовсе не «Дон-Кихот аристократии», как называет его Моммзен[892], а гораздо более реальный политик, чем его племянник. Он опровергает доводы Брута, советующего быть в стороне от гражданской войны, и заявляет о необходимости для честного человека принять личное участие в защите родины. Он признает преступность гражданской войны, но считает ее роковою необходимостью, перенося ответственность за нее на богов (ст. 286—288). Хотя Катон и смотрит довольно мрачно на исход гражданской войны и опасается, что в нее будут вовлечены иноземные народы и Рим может пасть «под натиском дагов и гетов» (ст. 296), но он считает, что должен будет поступить в таком случае как сын, провожающий тело умершего отца до могилы и собственноручно зажигающий погребальный костер (ст. 297—301), и восклицает (ст. 300—303):

…Оторвать меня смогут не раньше,
Чем обниму я, о Рим, твой труп; и твою, о Свобода,
Невоплощенную тень провожать я буду до гроба!

Сравнивая себя с легендарным Децием, пожертвовавшим собою за отечество, Катон готов на то, чтобы его поразили оба лагеря — и Цезаря и Помпея (ст. 309). Он считает себя последним республиканцем, после гибели которого некому будет защищать свободу, а победителю, желающему царской власти, не придется больше воевать со своими подданными (ст. 315—319):

…Меня лишь мечом поразите —
Воина призрачных прав и напрасного стража законов!
Смерть эта мир принесет, конец трудам и страданьям
Всех гесперийских племен: властителю после Катона
Незачем будет война.

Поэтому Катон считает своим долгом встать на защиту родины под знаменами республики и под предводительством Помпея (ст. 319—323).

Приведя речь Катона, Лукан в нескольких словах описывает впечатление, какое она произвела на Брута, завершая этим его характеристику (ст. 323—325): Катон

…сказал; и острым стрекалом
Гнев он тогда возбудил и юноши пыл безрассудный,
В сердце его зародив к усобице страстную жажду.