Фарсы

Поэт наш должен работать много:
Для каждой пьесы — два эпилога,
Чтоб в зал пустынный мы не сказали:
«Как много нынче народу в зале!»,
Чтоб не хвалили за чуткость зал,
Когда премьеру постиг провал.
Провал? Не нужно дрожать поэту —
Кто приплетется на пьесу эту?…
С английской речью тут не пробиться,
Ведь итальянец поет, как птица.
Хоть двор когда-то изящней был,
А все ж английский напев любил.
Но итальянцы сегодня боги,
И «Dimmi Саго»[154]

— в любой берлоге.Как нас соседи, должно быть, ценят —
Такой поживы для них нигде нет.
Француз вломился в край итальянца[155],
А мы иного должны бояться:
Что хлынет войско южан-певцов
И разорит нас в конце концов.
Но все ж дадим им приют спокойный,
Пока страну их калечат войны;
Пускай займутся привычным делом —
Никто не будет грозить обстрелом.
Каменья пеньем сдвигал когда-то
Орфей — а эти качают злато…
Поэты наши хулят их дружно,
Но женщин тоже послушать нужно:
«Сатира часто нас обижала,
У певчих птиц же не сыщешь жала».
Хоть чарам пенья сердца подвластны,
Нежны рулады и безопасны;
Держитесь дальше от грубых мест,
Где соль сатиры сердца разъест:
Вознаграждая насмешки эти,
Мы для себя же готовим плети.
Пусть тот писатель, что век свой хает,
Сидит без хлеба и подыхает;
Уж если церковь претит ему,
То и театру он ни к чему.

Конец

Урок отцу, или Дочка без притворства

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Гудвилл.

Блистер, аптекарь.

Купи, учитель танцев.

Квейвер, учитель пения.

Вормвуд, стряпчий.

Томас, лакей.

Люси, дочь Гудвилла.

Место действия — парадная комната в усадьбе Гудвилла.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Гудвилл(один). Странное дело! Получить состояние всякий рад, а никто почему-то не понимает, какое это удовольствие — одарить им другого. Хороший человек должен прийти в умиление от одной мысли, что может вознаградить кого-то по заслугам, а ведь людей с заслугами сыскать нетрудно. Я изрядно потрудился на своем веку и теперь с божьей помощью имею десять тысяч фунтов и единственную дочь. И все это я отдам самому достойному из своих бедных родственников. Надежда осчастливить порядочного человека доставляет мне такую радость, что я поневоле забываю, скольких трудов, скольких бессонных ночей стоило мне мое богатство. За родными я уже послал. Девочка выросла под моим присмотром. Она ничего не видела, ничего не знает, а значит, и не имеет своей воли, во всем мне послушна. Я могу не сомневаться, что она одобрит любой мой выбор. Как счастливо заживу я на склоне лет со своей неопытной, любящей, во всем мне послушной дочерью и зятем, от которого могу ожидать лишь благодарности — ведь он будет стольким мне обязан! Право, я самый счастливый человек на свете! А вот и моя дочь!

Входит Люси.

Люси. Вы посылали за мной, папенька?

Гудвилл. Да, девочка, поди сюда. Я позвал тебя, чтобы поговорить о деле, о котором ты, наверное, еще не помышляла.

Люси. Надеюсь, вы не намерены послать меня в пансион?

Гудвилл. Думается, я уделял тебе столько внимания, что ты можешь считать меня наилучшим из отцов. Я ни разу не отказал тебе ни в чем — разве что для твоей же пользы — только это руководило мною. Ради тебя я лишал себя всех удовольствий, трудился столько лет на ферме, которая приносит пятьсот фунтов в год, и скопил целых десять тысяч.

Люси. Уж не гневаетесь ли вы на меня, папенька?

Гудвилл. Не бойся, девочка, — ты ничем меня не огорчила. Ответь мне на один лишь вопрос: что думает моя милая малютка о замужестве?

Люси. О замужестве? Ах!…

Гудвилл. Девица шестнадцати лет должна суметь ответить на этот вопрос. Ты хотела б, чтоб у тебя был муж, Люси?

Люси. А экипаж у меня будет?

Гудвилл. Полно, какое это имеет отношение к замужеству?