Фарт

— Ничего ты не понимаешь! Ровным счетом — ничего. Говорится все от зависти да от косности. Что с того, выполню я сегодня норму или нет, гораздо важнее, что я свой опыт передаю другим. Так и начальник цеха говорит, и товарищ Климцов. Это же надо понимать.

— Какой там опыт? Да у тебя опыта на три копейки. Не рановато ли передачей опыта занялась?

Катенька встала, хлопнула дверью и ушла из дому.

Еще не раз пытался Севастьянов образумить Катеньку. Он выбирал самые подходящие минуты, чтобы поговорить с ней, ждал случая, когда она в хорошем настроении, весела.

Иногда, покоренная его вниманием, ласками, она соглашалась с ним, уверяла, что будет меньше ездить по другим предприятиям, отказываться от выступлений; честное слово, занимается этим она временно, поскольку очень упрашивают и нужно распространять опыт. Иногда Катенька, как раньше, сама начинала жаловаться, что ее совсем замучили заседания, слеты, конференции… Но все продолжалось по-прежнему, и часто, когда Геннадий заговаривал с женой на больную тему, она сердилась, говорила, что он вмешивается не в свои дела, и они ссорились.

Не то кто-то надоумил Катеньку, не то она сама пришла к такому выводу, но как-то на упреки Геннадия она бросила в ответ: все эти разговоры — проявление отсталости со стороны Гошки, серости, того, что он дальше своего носа не видит. О своей работе он думает? Да, думает. А о значении своей работы? Об этом Гошка никогда не задумывается. А она старается понять значение своего труда. Она не просто шлифовщица из механического цеха. Она общественный человек, пропагандист. Может быть, он просто ревнует или сердится, что жена — видный человек на заводе, а не домашняя хозяйка? Может быть, завидует? Ихний-то новый мартен клянут на каждом заседании!..

— Ничего лучшего не придумала? — спросил Севастьянов, и в голосе его послышались презрительные нотки. — Ты бы посмотрела на себя, как ты переменилась! Откуда только взялись твоя теперешняя улыбка, голос? Тьфу-у!

Тогда Катенька рассвирепела:

— Ничего не переменилась. Выросла я, вот и все! А ты как был пень деревенский, так пнем и остался.

— И в деревне я пнем не был, а здесь, на заводе, и подавно не пень. Я — сталевар, и тебе это известно.

— Не нравится, что я расту…

— Растешь-то, да не в ту сторону. Ты что, актриса какая-нибудь или ты заводская работница?

Но они перестали понимать друг друга. Как-то Севастьянов зашел в партком к Лукину и рассказал ему о своих столкновениях с женой. Лукин выслушал его, покачал головой.

— Многое, конечно, зависит от характера человека, от его душевных качеств, — сказал он. — Но многое зависит и от обстановки, в которой живет человек, от окружающей среды, от общественных отношений. Не поздно ли ты хватился, товарищ Севастьянов?

— Хватился, может, и поздно, да ведь семейные дела, товарищ Лукин, — как о них сразу побежишь докладывать?

— А кто виноват, по-твоему, что Катенька твоя так вознеслась? Она сама или еще кто-нибудь?

— Да захвалили ее, ясная вещь. Захвалили, товарищ Лукин! Ведь какая была девка!..

— Может, и так, а все же, скажу тебе, в первую голову она сама виновата. Будь она строже к себе, самокритичнее, она держалась бы скромней. Была бы более стойкой. Конечно, я понимаю, немного найдешь таких идеальных личностей, у которых от непомерных почестей не закружится голова. Значит, не менее Севастьяновой виноваты и те, кто ее превозносил. Верно?

— Верно-то верно, да сейчас мне от этого не легче.

Лукин вздохнул, снова покачал головой.

— Ох, будет у нас драка, — сказал он. — Будет драка!..

ГЛАВА VII

В доме приезжих, где поселился Муравьев, было по-холостяцки неуютно. Двери всех комнат выходили в один большой коридор, и по нему до поздней ночи взад и вперед топали постояльцы. Жили здесь по-гостиничному — не распаковывая чемоданов. Комната у Муравьева была хорошая — большая и светлая, но он тоже жил в ней, не разобрав своего чемодана, и шкаф и письменный стол, находившиеся в ней, оставались пустыми, храня в себе свои, вероятно неискоренимые, нежилые запахи. Муравьев надеялся переселиться к кому-нибудь в семью, чтобы по вечерам не испытывать одиночества. Он боялся одиночества, из-за этого никогда не любил ездить в командировки, а если приходилось ездить, целый день проводил на людях и к себе в гостиничный номер возвращался только ночевать. В Косьве ему предстояло жить долго, и он не хотел себя чувствовать командировочным. Наверно, и другие жильцы дома приезжих мечтали о том же.

С утра Муравьев уходил на завод, возвращался поздно вечером, иногда ночью и ложился спать. Случалось, он спал днем, а работал ночью, с третьей сменой. Завтракал он в цеховом буфете, обедал в заводской столовой, чаще всего и ужинал там, лишь иногда покупал в магазине еду и пил чай у себя в комнате. В доме приезжих в кипятильнике всегда была горячая вода.

Как-то вечером, после работы, Муравьев решил пойти в городской парк и поужинать там в летнем ресторанчике. Он стоял посреди комнаты в рубашке, выпростанной поверх брюк, и оснащал запонками свежую. В дверь его комнаты постучали.