Фартовый человек

– Он вообще странный. У него было тяжелое детство. Бедность, пьяный отец-сапожник и много больных, постоянно умирающих братьев-сестер. Ну его совсем. Что, уж и поговорить не о чем?

Она была почти готова к выходу и выставила теперь Алешу из комнаты, чтобы надеть заранее отглаженную кофточку. Воротничок был еще Марусин, самый ее любимый, с длинными «носами». Маруся позабыла его на кровати во время своего поспешного бегства из общежития, да так за ним и не вернулась. Ольга пока носила его.

Густые каштановые волосы Ольга подвила щипцами. Надела крепдешиновую шляпу. Очень Оля сейчас была хороша – с озорными зелеными в желтых крапинках глазами, с круглыми щеками и капризным ртом-бантиком. А Алеша смотрел на нее так, словно бы и нет особой важности в том, как хороша Оленька. Это у него такой характер – сдержанный. Но Ольга ведь все равно вила из него веревки.

Татьяна Германовна из студии послала их к прихворнувшему Борееву на квартиру – передать кое-что из реквизита, чтобы Бореев оценил и вынес свои вердикты. Реквизит находился в корзинах: какие-то шелковые потертые тряпки и что-то очень мягкое, бархатное. Алеша, человек нелюбопытный и исполнительный, даже не потрудился заглянуть и выяснить, что же там такого интересного.

– Ты точно на танцы вырядилась, – сказал Алеша, когда Ольга предстала перед ним. – Товарищ Бореев – мужчина строгий и даже аскетичный. Он излишеств не одобряет.

– Если рассудить, то весь театр – это излишество, – возразила Ольга.

– Театр есть революционная необходимость, – ответил Алеша.

Они вместе вышли на улицу и даже зажмурились – таким ярким показалось солнце.

Товарищ Бореев снимал полуподвальную комнату на Боровой улице. Ольга даже растерялась поначалу: берлога Бореева была практически лишена признаков человечьего жилища. У себя на родине Ольге доводилось, конечно, видеть и бедные, и убогие хижины, и совершенно нищие лачуги; но все они так или иначе были приспособлены человеком для своих нужд. Этот же полуподвал как будто вообще не имел никакого отношения к живым существам, если в них души чуть-чуть больше, нежели в крысе. И не бедность здесь устрашала, не запущенность и грязь, а именно вот эта полная обезличенность. Только такой отрешенный от обыденности человек, как Бореев, мог обитать в подобном месте.

Свет едва сочился из узкого оконца, на две трети съеденного мостовой, и размазывался по стене желтым пятном, не достигая пола. На полу, на грязном тюфяке лежал Бореев. Рядом валялся пиджак и несколько мятых исписанных листков бумаги. Дверь не была заперта. Когда Алеша с Ольгой вошли, Бореев приподнял голову и безразлично взглянул на них.

– Можно, товарищ Бореев? – спросил Алеша.

– Что нужно? – осведомился он.

– Татьяна Германовна прислала, – объяснил Алеша.

– Что, и ее тоже? – Бореев кивнул на Ольгу.

– Я сама вызвалась, – храбро сказала Ольга. – Слух прошел, что вы больны.

– Слух прошел, смотри ты… – проворчал Бореев. – Ровно в императорском театре. Делать больше нечего, пускать слухи. Да какое дело до того, что я болен, если все равно спектакль состоится и в пьесе все пребудет неизменно. Что там с хореографией последней сцены? Опять без меня все переделали по-своему? Татьяна Германовна жалеет вас, ищет легких путей, а этого не надо, потому что путь искусства должен быть колючим.

Он заворочался на тюфяке и с трудом сел. Алеша наклонился, подал ему корзину.

– Что здесь? – раздраженно спросил Бореев и выбросил себе на колени огромный кусок ярко-фиолетового бархата. – Что здесь такое?

– Не знаю, – сказал Алеша. – Татьяна Германовна прислала.

– Заладил, – буркнул Бореев. – Своего ума, что ли, нет, чтобы ответить?

– Своего ума у меня довольно, чтобы не копаться в чужих вещах, – отрезал Алеша.

Бореев несколько секунд созерцал его с ироническим вниманием, а затем покачал головой.

– В нашем революционном театре нет ничего чужого, запомни. Мы делаем общее дело. Сдается мне, Татьяна Германовна экспроприировала старый театральный занавес. Откуда, хорошо бы еще выведать. Впрочем, неважно. – Он приподнялся, опираясь на локоть. – Революционное мародерство мы приветствуем. В нем заключается нечто созвучное нашему спектаклю. – Бореев уселся, скрестив ноги и отбросив бархат в сторону, вынул из корзины большую белую булку и начал жадно рвать ее зубами. Глаза у него поблескивали в полумраке и даже, кажется, светились.

Алеша взял Ольгу под локоть, и они вышли на улицу. Солнечный свет сразу же облагодетельствовал их.

Ольга сказала с силой, волнуясь:

– Он там сидит по целым дням, больной и голодный, а мы тут как ни в чем не бывало гуляем!

– Это его осознанный выбор, – возразил Алеша, уловив движение Ольги – вернуться к Борееву. – Возможно, только в таких условиях и выковывается истинный талант революционного режиссера. Мы же не знаем, какой работой он там занимается.

– Так ведь у него и денег нет, – продолжала беспокоиться Ольга. – Как тут выйдешь на улицу, когда денег нет?