Фаворит Марии Медичи

Ему плевать на обеты, плевать на репутацию – свою и ее, плевать на гордость, которая в немалой степени зиждется на неукоснительном соблюдении целибата – он пылает. И сейчас сгорит.

Но… Клод. Большие карие глаза с загнутыми ресницами – «коровьи», как дразнились в Наварре, – полные слез? Растерянность, боль, смятение друга? Он не может. Не может предать Клода.

Он отшатывается, покидает, пренебрегает, отказывается. Отказывается от ее тепла, от рая, от наслаждения. Боль столь сильна, что он плачет. Крупные слезы катятся из его глаз, капают на их до сих пор соединенные руки.

Она вскидывает глаза – там темная, грозная буря. Лицо неподвижно. Не дрогнув ни одним мускулом, она отпускает его запястье и делает шаг назад, к креслу.

Он падает в свое. Ныряет в спасительные бумаги, но не может понять ни слова. Почерк у мальчишки Шарпантье, конечно, не ах, но это совсем уже какая-то арабская вязь.

– Вина, ваша милость? – улыбается ему вернувшаяся служанка. Он молча подставляет бокал.

Вино не в силах унять ни смятения, ни боли. В виски колотится кровь, вокруг черепа словно сжимается огненное кольцо – медленно, но неумолимо.

Под веками вспыхивает белый огонь – раз, другой, третий – затем тьма уверенно обнимает его.

– Женевьева! Скорей сюда! Дебурне! Дебурне! – кричит Мари. – Его преосвященству плохо!

Арман несколько раз приходит в себя – только чтобы увидеть хмурое лицо Дебурне и испуганное – Мари, и простонать: «Больно».

– Дебурне, кажется, повязка уже нагрелась, – говорит Мари, протягивая новый кусок полотна, вымоченный в ледяной воде. Менять повязки приходится каждый час – иначе Арман хватается за виски и стонет. Мари удается уговорить Дебурне принять помощь и доверить хозяина ей и Женевьеве.

– Давненько у него не было припадков, – осторожно придерживая голову хозяина, Дебурне вливает ему в рот воду пополам с вином – для подкрепления сил. – В детстве-то – чуть не каждый месяц. А сейчас редко, да и не буйствует. И молчит, что удивительно.

– А раньше не молчал?

– Раньше все молитвы читал. Или стихи. Иной раз заслушаешься – так складно, красиво… Я как-то раз повторить попросил – так ничего не помнит. Ни что говорит, ни что творит в беспамятстве.

– Совсем-совсем ничего? – деловито спрашивает Мари, поправляя больному подушку.

– Совершенно! – Дебурне удрученно разводит руками. – Да Бог с ней, с памятью – лишь бы бегать не начал – может и до леса добраться. Или до болота, – предупреждает Дебурне. – Если вдруг что – вы уж будите меня, а то не сыщешь потом. Если не проснусь, так вы уж не жалейте – по щеке ударьте или облейте водой. Сплю я больно крепко…

– Разбужу, – словно чем-то очень обрадованная, Мари кивает, стягивая на груди платок. – Как жаль, что некому отворить кровь – ближайший лекарь в Люсоне.

– Да не больно-то это помогает, – морщится Дебурне. – Кровь на руке отворяют, а болит-то голова. Какая связь?

Глава 25. Злоключения Клода Бутийе (6, 7, 8 мая 1609, Пуату)

Постоялый двор «Святой Фиакр» не был приятным местом. Слишком свежа была память о немецких, итальянских, албанских, испанских и швейцарских наемниках. Старшая дочь трактирщика Изабель сошла с ума, пройдя сквозь роту немецких рейтаров, выбивших ворота в день Всех Святых двадцать лет назад. Младшая сбежала с каким-то монахом-францисканцем, старший сын погиб при осаде Пуатье Генрихом IV, а двое младших – подались в Лигу, к герцогу Меркеру, да так и сгинули.

Оставшиеся две дочери усердно трудились, подметая комнаты, стирая постояльцам белье и чистя сапоги. Папаша Пулен выдал одну за Себастьена из Шаррона и сразу после сказал, что может теперь спокойно помереть. Однако на тот свет не спешил, с утра до ночи снуя по двору на своих полутора ногах – левой по колено он лишился при попытке защитить Изабель – капитан рейтаров отсек ему ногу палашом. Мамаша Пулен не отходила от плиты – в горшках что-то варилось, парилось и тушилось, невзирая на дни недели, посты и неурожаи.

Про трактирщика говорили, что по нему плачет веревка, подозревая в тягчайшем грехе – охоте на господскую дичь. Не раз и не два, увидев распяленные за амбаром шкурки, со смешком выдаваемые за крысиные, проезжающие сулили папаше Пулену смерть на виселице, коли дознается судья.

Однако судья не дознавался – потому что, будучи повешенным, папаша Пулен не смог бы держать трактир, а других охотников заниматься столь опасным ремеслом в округе больше не было. Так что кролик в горшке в разгар Великого поста, кров контрабандистам из Ла-Рошели и разбойникам, которые нет-нет да объявлялись в Пуату, – не смущали отважных путников. Была бы крыша над головой да огонь в очаге. А уж стряпня мамаши Пулен и вовсе примиряла со «Святым Фиакром».