Фаворитка короля

— Тебе-то он откуда может быть знаком? — Изабелла злобно сверкнула глазами — вспомнила, кто стоит рядом с ней. — Ты бы лучше шла к королеве, напомнила ей о себе. После твоего отъезда она взяла себе новую фрейлину. Возможно, окажется, что ты вовсе не такая незаменимая, какой воображаешь себя. Поосмотрительнее, мистрис Перрерс!

— Я всегда очень осмотрительна, миледи.

Но удар ее попал в цель, страхи мои ожили с новой силой. Достаточно королевской прихоти, и я вместе с сыном буду низвергнута в пучину нищеты. Я была не в силах забыть, как сиживала в гостиной Ардингтонского королевского поместья и гадала, что будет со мной завтра, что будет через неделю. Я была никем и ничем, а полагаться могла лишь на добрую волю своего любовника и его законной жены.

Изабелла ушла быстрым шагом, а я нагнала фрейлин, от которых услышала, кто же так увлек принцессу. Ангерран де Куси[51], один из тех рыцарей, что прибыли в Англию в свите злосчастного французского короля Иоанна. Ангерран остался здесь и после смерти своего господина, не уверенный, что его хорошо примут на родной земле. Был ли он достойной партией для дочери Эдуарда? Мне это казалось сомнительным. Но если она пойдет за него, а де Куси сумеет все же возвратиться во Францию и заберет жену с собой…

Я горячо помолилась о том, чтобы Изабелла преуспела в своих сердечных делах.

Королева сидела в светлице, отложив незаконченную вышивку. Не в силах посмотреть ей в глаза, я опустилась на колени. Меня встретило молчание, гнетущее, наполняющее меня тяжкими предчувствиями.

— Алиса.

— Да, миледи. — По ее голосу я не сумела ничего понять. Вышивка соскользнула на пол. От волнения я непроизвольно сжала кулаки.

— Ты возвратилась.

— Да, миледи. — Колени начали подрагивать, но я напряглась изо всех сил, чтобы не проявить слабости.

— А где ребенок? — Голос прозвучал хрипло, напомнив о том, как она прогоняла меня из дворца.

— В Ардингтоне, миледи.

Неожиданно Филиппа протянула руки и погладила меня по щекам.

— Посмотри на меня! Ах, как давно мне хотелось тебя увидеть, Алиса!

Я увидела ее лицо, на котором блестели серебром дорожки от слез.

— Миледи… — Меня потрясло столь глубокое проявление чувств.

— Прости меня, — прошептала королева. — Я была жестока к тебе. Я понимаю это… И ты ни в чем не виновата, но я просто не могла… — Объяснения утонули в нахлынувших переживаниях, каких не выразить словами. — Но ты ведь понимаешь меня, правда? Понимаешь, как невероятно трудно мне было призвать тебя сюда снова… И все же я скучала по тебе… У меня сердце разрывается на части… — Слезы хлынули из ее глаз ручьями.

— Понимаю, миледи.

Конечно же, я все понимала и могла позволить себе быть великодушной. Понимала каждую мелочь в том клубке, который сплел воедино нас троих, где каждый из нас был верен и не верен двум другим, где у каждого были поводы для ревности и глубоких огорчений. С того дня, когда Эдуард навестил меня в Ардингтоне, многое стало мне более понятным. И еще понятнее — за последний час, когда развеялись все мои опасения. Правда заключалась в том, что я стала неуязвима. Выпады Изабеллы не могли причинить мне вреда, потому что сделать мне что-нибудь она была бессильна. Теперь даже Филиппа не могла прогнать меня прочь, если уж сам Эдуард потребовал, чтобы я вернулась. В глубине души я торжествовала и одновременно стыдилась этого под градом слез, катившихся из глаз королевы. Она не заслуживала таких страданий, но ведь я не была повинна в них с самого начала. Мы все знали, на что идем, разве нет?

Я покрыла поцелуями сильно отекшие пальцы королевы, подняла с пола вышивку и вытерла ей слезы, как и положено хорошей domicella. За то время, что меня здесь не было, она постарела, но все же сумела выдавить слабую улыбку, из-за которой испытываемое мною чувство вины разгорелось жарким пламенем. Добрая, страдающая Филиппа поцеловала меня в щеку, расспросила о малыше, подарила расшитый наряд для него, а мне самой преподнесла отрез алого шелка на новое платье.

Так я снова тихонько проскользнула на свое место в свите Филиппы — легко и без помех, как форель в котелок, где варится уха. Трудно было удержаться и не показать врагам моего торжества над ними, однако я отнюдь не была дурой и отлично видела не только лицевую, но и оборотную сторону этой монеты: меня нельзя задевать лишь до тех пор, пока я нужна Эдуарду. Придворные дамы и джентльмены при встречах проявляли сдержанную учтивость — если не присматриваться слишком пристально к тем взглядам, которыми они провожали меня. Не стоило вглядываться в их глаза, горевшие ненавистью — или, быть может, завистью? Вслух никто об этом не говорил (и не заговорит, покуда жив Эдуард), но одна мысль не давала покоя: мое положение упрочилось на многие месяцы, возможно, и на целые годы. А как же быть с моей преданностью Филиппе? Более того — с горячей привязанностью к ней? Я испытывала угрызения совести, когда она на моей груди рыдала о том, что Эдуард ей изменяет. Но разве не она сама все затеяла?