Фавориты императорского двора. От Василия Голицына до Матильды Кшесинской

Имп[ератор] пожелал, чтобы танцевали экосезы, я танцевала с господином] У[варовым], Vosdu занял место напротив нас и оставался там <от начала до конца> в продолжение всего тура экосеза; я была ни жива ни мертва, я так смутилась от счастья, что предпочла бы провалиться сквозь землю. Мне было очень неловко танцевать на глазах у Vosdu, это было впервые и столь открыто, мне случалось танцевать в самых разных ситуациях, но на сей раз это было поистине очаровательно. И все же я была сердита на то, как Vosdu смотрел на всех мелькавших перед ним женщин, он всех их разглядывал, не пропустил ни одной. После экосеза, который я танцевала перед Vosdu, я пошла к своему месту, начали другой, очень длинный, в котором я была так низко, что, лишь поднимаясь, успела испытать тысячу разнообразных чувств. Сначала то, как Vosdu разговаривал, смеялся и рассматривал танцующие пары, рассердило меня (с Унг[ерном]), затем движение, быть может, непроизвольное, преисполнило меня гневом против него. Взгляды его уже не казались мне столь нежными, я их избегала, а когда я стала танцевать, он исчез, этот бесконечный экосез длился еще так долго, что я решила, что он уехал, и, немного отдохнув, объявила, что намереваюсь уехать, как тут увидела его входящим в зал с видом на редкость равнодушным. Вскоре после того я выскользнула из зала, однако мой последний взгляд все же невольно упал на него. Я возвратилась к себе в странном состоянии. [Я была] рада, что мое предчувствие меня не обмануло, счастлива, что видела его, но в то же время недовольна, как мы бываем недовольны избалованным ребенком, которому в глубине души прощаем, не в силах противиться его обаянию»; «Очень плохо. Три первых недели в слезах, архиплохие. Я полагала все конченым, но в воскр[есенье] 8 марта, идя к обедне, [увидела его,] вид потерянный, волосы в беспорядке, не сводил глаз с Имп[ератора], при выходе Vosdu пытался смотреть, стоя за группой камергеров и затем в Кавалергардском зале»; «В карауле, милый взгляд проходя, я смешалась, его голос взволновал меня до глубины души. Angebrannt [воспламенена], думала только о нем; весь день провела в мечтаниях о любви, утром не выходила вовсе, чтобы не встречать тех, кого невозможно выносить».

Почти как в стихотворении Генриха Гейне в переводе Лермонтова:

Они любили друг друга так долго и нежно,
С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной!
Но, как враги, избегали признанья и встречи,
И были пусты и хладны их краткие речи.
Они расстались в безмолвном и гордом страданье,
И милый образ во сне лишь порою видали.
И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…
Но в мире новом друг друга они не узнали.

Но, кажется, эта любовь не осталась «безмолвной». Перед уничтожением Николай I предоставил возможность прочесть дневники и письма своей супруге Александре Федоровне, которая после знакомства с ними записала в своем дневнике: «Если бы я сама не читала это, возможно, у меня оставались бы какие-то сомнения. Но вчера ночью я прочитала эти письма, написанные Охотниковым, офицером-кавалергардом, своей возлюбленной, императрице Елизавете, в которых он называет ее ma petite femme [„моя женушка“], mon amie, та femme, mon Dieu, ma Elise, je t'adore [„мой друг, моя жена, мой Бог, моя Элиза, я обожаю тебя“] и т. д. Из них видно, что каждую ночь, когда не светила луна, он взбирался в окно на Каменном острове или же в Таврическом дворце, и они проводили вместе 2–3 часа. С письмами находился его портрет, и все это хранилось в тайнике, в том самом шкафу, где лежали портрет и памятные вещи ее маленькой Элизы (младшей дочери Елизаветы Алексеевны. — Е. П.) — вероятно, как знак того, что он был отцом этого ребенка».