Фаза ингибиторов

Сняв наушники, она снова накинула на голову капюшон, отсоединила и смотала тестовые провода. Отключив гудящее оборудование, она взяла с волокуши огнемет, на конце которого все так же подрагивал запал, и подняла, словно намереваясь обрушить пламя на спрокера, но повернулась к Мериньяку:

– Давай, развлекись.

Он снова взял свой огнемет:

– Точно?

– Точно.

Моллой и Гриер отошли назад, подняв огнеметы, будто факелы на тайной церемонии посвящения. Мериньяк подошел ближе к спрокеру, крепче сжал приклад и открыл вентиль. Огненные языки окутали жертву, начав слизывать ее с краев, там, где из стены появлялись человеческие очертания. Затем пламя вспыхнуло ярче, пожирая добычу значительно быстрее, чем до этого чумные волокна.

Мериньяк старался изо всех сил. Огонь нагревал его маску и очки, обжигал кожу. Капли дождя в свете пламени блистали подобно кобальтовым самоцветам. Спрокер плавился, от него отваливались кусок, и он уже не походил на человека – бесформенный окутанный пламенем обрубок, с каждой секундой уменьшавшийся в размерах.

Наконец плеча Мериньяка коснулась рука в тяжелой перчатке.

– Достаточно, – сказала Моллой. – Их еще будет немало.

– Вам когда-нибудь доводилось ошибаться? – спросил Мериньяк, когда они шли к третьему зданию.

В голосе Моллой тотчас появилась подозрительная нотка.

– Например?

– Ну, не знаю… Тесты, которые вы проделывали над спрокером, словесные ассоциации… Они всегда надежны?

– В каком смысле? – уточнил Гриер.

– Вы проверяли спрокера на разумность, на следы его прежнего сознания. Что, если в нем остался разум, но вы просто не сумели подобрать нужные слова-триггеры? Или не хватило чувствительности приборов, чтобы уловить реакцию?

– Если приборы ее не улавливают, значит ее нет, – сказал Гриер.

Мериньяк вспомнил, как искрилось и трещало оборудование под дождем. Каким же потрепанным оно выглядит, собранное будто из не стыкующихся между собой частей.

– То есть никогда не случалось такого, чтобы следы разума остались незамеченными? – Он постарался обобщить вопрос, чтобы лишний раз не обидеть Моллой и Гриера, а затем сам же ответил: – Хотя какая разница, если здание все равно сжигают?

– Взгляни на это с другой стороны, – посоветовала Моллой. – Если бы ты был одним из этих несчастных пленников здания и какая-то часть тебя оставалась жива… но ты не мог бы ничего сказать или сделать, не имел бы возможности общаться с внешним миром? Черт побери, да разве это жизнь? Не предпочел бы ты, чтобы тебя сожгли?

– Думаю, я все же хотел бы иметь возможность выбора, – задумчиво ответил Мериньяк.

– Выбор – роскошь, – сказал Гриер. – Мы уже через это прошли.

Они добрались до третьего здания и, пройдя по короткому коридору с низким потолком, оказались в главном атриуме. Остановив волокуши, посветили вокруг фонарями.

Внутри на этот раз было сухо, с высокого куполообразного потолка не лил дождь и на полу не собиралась вода. Вместо обычного шума дождя откуда-то издали доносилось нечто вроде негромкого, постоянно меняющегося стона, причем не только сверху, но и со всех сторон. Мериньяк не помнил, чтобы снаружи дул сильный ветер, но здесь явно имело место движение воздуха, усиливаемое пронизывавшими здание каналами и сопровождавшееся почти мелодичным завыванием.

Благодаря открытому пространству атриума найти спрокера оказалось легче, чем в прошлый раз. Это была женщина, похожая на произведение искусства, в распоряжение которого, как истинному шедевру, предоставили целый зал. Как и первый спрокер, она находилась на уровне входа и тоже частично сливалась со стеной.

На этом сходство заканчивалось.

Мериньяк первым увидел ее, осветив фонарем и голубым огоньком запала. Он замер, как будто его сковал паралич.

Она была не просто хороша собой, даже мертвая. Вряд ли на своем веку Мериньяк видел настолько красивую женщину; он и представить себе не мог, что такая красота вообще способна существовать.

Он был не в силах моргнуть, даже отвести взгляд хотя бы на мгновение – такое действие казалось ему преступлением против природы.

Если первый спрокер был застигнут в миг отчаянной борьбы, пытаясь вырваться из пожиравшей его стены, то спокойствие этой женщины свидетельствовало о совершенно ином. Она вообще не сопротивлялась – в ее позе и выражении лица Мериньяк чувствовал даже не апатичную покорность, а почти страстную, близкую к экстазу готовность отдаться.

Красавица не просто смирилась со своей трансформацией, но приняла ее со всем пылом и алчностью податливой любовницы. Впрочем, подумал Мериньяк, кто сказал, что последними ощущениями умирающего мозга обязательно должны быть мучения и страх, а не наслаждение и радость?