Фаза мертвого сна

Именно ее я испытал, стоило открыть глаза. Рот пересох. Нет, не так. Язык, небо, десны и гортань будто насухо вытерли, просушили феном, а после натерли наждачкой. Я попытался сглотнуть, но слюны не было — вся она впиталась в подушку. Под щекой гадко хлюпало. Закрыть рот и стиснуть зубы, которые вдруг стали слишком большие для челюсти, получилось с третьей попытки. Я даже стонать не мог, все оставшиеся силы нужно было срочно бросать на спасение своей никчемной жизни.

В два вялых рывка встать с кровати, покачнуться, но устоять, схватить за стену и побрести в сторону ванны. Кран недовольно плевался ржавчиной, но мне было не до мелочей. Упершись лбом в край раковины, я принялся хватать воду губами и проталкивать в себя, хватать и проталкивать. Когда до меня наконец дошло, что все, даже спасительная влага, хорошо в меру, было поздно. Желудок, переполненный теплой ржавой жидкостью, всколыхнулся, сжался и исторг из себя все, что я успел проглотить за последние часы.

Собственно, этим всем была только вода. Ну еще вино, только это во сне, во сне же не считается? Не считается. Но рвота, медленно стекающая в забитый слив, была густой и красной, и пахла сивушно, и во рту оставляла мерзкий привкус похмелья.

Я уставился на нее, не зная, что делать дальше. Руки сами рванули кран на полную, тот взвыл и разродился мощной струей. Проточная вода пробила вековой засор раковины, и рвота исчезла в темной дыре, ведущем то ли в канализацию, то ли в преисподнюю.

Показалось. Почудилось. От обезвоживания и не такое приглючится. А еще жар, и болезнь моя необъяснимая, и слабость, и стресс. Долбанный стресс. Все болезни от него.

Именно обезвоживанием я объяснил себе жуткое похмелье, что обрушилось в ту же секунду, как я распрямился, уверенный, что худшая часть утра закончилась. Как бы не так! Голова наполнилась раскаленным гудроном, тело содрогнулось от спазмов, тошноты и дрожи. Пересохший язык распух во рту. За свою недолгую жизнь я напивался всего один раз. Просто чтобы понять, как это. Притесался к малознакомой компании, обеспечив каждого двумя бутылками химозной бормотухи. Мы углубились в парк, спрятались за гаражами и начали сосредоточенно пить. В чем суть и когда, собственно, начинается веселье, я так и не понял. Прикрыло меня, когда местные барышни уже во всю блевали в кустах, а их дрожащие кавалеры запечатлели это на память, собственную и телефонов.

Я ушел на своих ногах, но зайдя в квартиру упал на коврике, где и проспал до обеда следующего дня, под нескончаемые материнские слезы с причитаниями. Мне двое суток потом было очень плохо — от нравоучений и похмелья. Этот металлический привкус рвоты и разочарования навсегда остался в памяти, а вот химозная бормотуха — нет.

В тот раз мама выхаживала меня бульоном и сухариками, сейчас я был бы готов принять за них все ее укоры, но вызывать маму к себе из-за похмелья, случившегося от выпитого во сне вина, даже для меня было чересчур. Так что я заварил себе чай, положил на тарелку с отколупленным краешком две галеты, посмотрел на них, но передумал и уполз к себе — страдать и маяться.

Первый теткин сапог я перешагнул машинально, даже не разглядев, что это темнеет под ногами. О второй я споткнулся и тут же налетел на пальто — коричневое в мелкую клетку, сброшенное с плеч прямо в середине коридора. Чашка дрогнула, горячий чай выплеснулся мне на руку. Боль оказалась настолько ослепительной, что я даже не почувствовал ее как следует, просто понял, что мне сейчас очень и очень больно. Чашка выпала из сведенных пальцев, ударилась об пол и тут же разбилась на сотню маленьких осколков, будто только и ждала момента, чтобы закончить свое бренное существование. Но мне было не до самоубийств мелкой утвари, ошпаренная ладонь полыхала. Чай не был настолько горячим, я присмотрелся и от увиденного мне стало совсем уж невыносимо — на ладони темнел свежий ожог. Блестящая воспаленная кожа и внушительный волдырь. Будто бы я держал руку над свечой, а раскаленный добела кончик лизал кожу. Будто бы я правда это делал.

Из оцепенения меня вывел резкий писк телефона, я рванул по коридору, перепрыгивая через теткины вещи, раскиданные тут и там. Я бежал так быстро, словно от звонка зависела вся моя жизнь, а может, так оно и было. Не вспомни обо мне тот, кто сейчас слушал гудки, ожидая ответа, то я навсегда бы остался в коридоре — рассматривать ожог, сходить с ума, скрипеть ногами по осколкам чашки.

— Да! — Голос дрожал, руки тоже.

— Савельев, ты?

Звонила девушка, что само по себе уже было сенсацией. Список возможных абонентов женского пола содержал всего два наименования, но это точно была не мама.

— Откуда у тебя мой номер?

— А что так грубо? — Зойка фыркнула, но не обиделась. — Ты Максу анкету заполнял? Заполнял. Я там подсмотрела. Кстати, тебя уволили, сочувствую.

— Мм… — В свете, льющемся из окна, ожог выглядел еще реальнее, я прижал трубку плечом и осторожно потрогал его, волдырь легонько пружинил под пальцем.

— Ты все болеешь?

— Ага.

— Ясно… — И замолчала. — А я вот на смену иду.