Федор Достоевский. Болезнь и творчество

Сейчас он понял, что жертвовал своей жизнью ради идеи, несбыточной мечты о лучезарном будущем человечества. Но это были запоздалые мысли и потому бесполезные. Он уже чувствовал дыхание смерти, и ему оставалось только отсчитывать минуты, приближавшие его к гибели. А он страстно хотел хотя бы на короткое время задержать уход из жизни. Он не думал больше ни о переустройстве общества, ни о судьбах человечества, того человечества, ради которого он встал на опасный путь борьбы за его будущее, того человечества, которое теперь не могло и не пыталось защитить его от смертельной опасности. Он понимал, что человек смертен и к каждому придет свой смертный час, но не все умирают в таком молодом возрасте и такой ужасной насильственной смертью.

Здравомыслящий человек не может привыкнуть к виду смерти и смириться с ее неизбежностью. Только глубокие старики да тяжело больные люди, не осознающие своего положения, равнодушны к смерти. У Достоевского был сильно выражен инстинкт сохранения жизни, присущий всем живым существам, и в такой же степени у него был сильным инстинкт ненависти к смерти. Можно было представить себе, что чувствовали трое привязанных к столбам молодых людей, когда 16 солдат направили на них дула ружей в ожидании команды к залпу. Это была самая страшная минута. Ахшарумов позже вспоминал: «Момент был ужасный. Ждать, что прольется кровь, и они упадут мертвыми, было отвратительно и страшно».

– Скоро мы будем с Христом, – сказал Достоевский стоявшему рядом Дурову.

– И горстью праха, – добавил Дуров, не терявший присутствия духа и чувства юмора даже перед надвигавшейся смертью.

При виде вскинутых для прицела ружей сердце Достоевского содрогнулось от ужаса. В эти страшные минуты перед казнью произошел переворот в его сознании, который изменил его представление о жизненных ценностях и о его собственном предназначении на земле. Такое внезапное озарение бывает лишь в экстремальных условиях, в состоянии глубокого стресса.

Кучка молодых людей, обреченных на смерть, стояла на морозе и на ветру у эшафота в ожидании своей очереди. Все были в глубоком унынии. «Непонятно, почему никто из нас не простудился? – удивлялся позже Достоевский. Не знал он, что при сильном нервном возбуждении усиливается движение крови в сосудах и ее приток ко всем органам и тканям, и человек не чувствует холода.

Будучи в крепости, Достоевский еще надеялся на оправдательный приговор. Теперь эта надежда была утрачена. Он мог надеяться только на чудо или на вмешательство высших сил природы. Сейчас единственным средством, которое могло облегчить его нравственные страдания, была лишь молитва. Ведь помогла же она матери Гоголя после рождения трех девочек зачать сына, будущего гениального писателя.

И в этот критический момент Достоевский тоже обратился к молитве, которую прервала громкая барабанная дробь. Он ожидал, что за этим последует ружейный залп, но внезапно все смолкло. Солдаты подняли ружья дулами вверх. К месту казни подошел прибывший в карете флигель-адъютант Ростовцев Яков Иванович (1803–1860) – член комиссии по делу петрашевцев. Он прочитал новый указ императора о замене смертной казни каторжной работой в отдаленных местах страны. Петрашевский приговаривался к пожизненной ссылке в Сибирь, Спешнев – к 10 годам каторги, Достоевский – к четырем, с последующим неограниченным сроком службы в армии рядовым. Остальные приговаривались к ссылке на разные сроки в отдаленных местах отбывания. С петрашевцев сняли саваны, надели тулупы и сапоги, поставили на колени прямо в снег и сломали над ними шпаги.

Первую тройку петрашевцев отвязали от столбов, возвели на эшафот и прикрепили к ногам кандалы (соединенные между собой железные кольца с замком, их применение было запрещено в 1917 году). Петрашевский сошел с эшафота и, с трудом отрывая от земли опутанные кандалами ноги, подошел к каждому из своих товарищей по несчастью и попрощался с ними. Его посадили в карету и в сопровождении конвоя с места казни отправили в ссылку. Остальных вернули в крепость. После обряда казни многие недоумевали, для чего нужен был этот фарс, напоминавший детские «страшилки». Ведь с самого начала было очевидно, что тяжесть наказания не соответствовала степени вины.

– Лучше бы уж сразу расстреляли, – заметил один из тех, кто подвергся этому оскорбительному унижению. Позже, в 1911 году, один врач после убийства Столыпина сказал о существовавших тогда традициях: «Сначала хотят человека запугать, унизить и лишь потом показать свое милосердие». Весь этот фарс, разыгранный полицейской службой и вызвавший глубокое потрясение у молодых людей, был изощренной пыткой, имевшей целью травмировать человеческую психику.