Федор

Перешептываясь, старушки начали уже беспокоиться, когда под окнами остановились «Жигули». Из салона выбрались батюшка в плаще и глубокой шляпе и Вера. Следом шофер понес увесистый саквояж с двумя ручками. Стукнула входная дверь.

– Вот и слава Богу, – едва слышно сказал Петр Николаевич, глотая слезы.

Старушки в передней так и ткнулись под благословение, испитыми губами припадая к руке священника.

Вера прошла в горницу, чтобы помочь дедушке подняться.

Отец Михаил сосредоточенно и молча начал облачаться. Старушки только глазами хлопали и робели. В считаные минуты человек преобразился. Перед ними уже возвышался с наперсным крестом и Евангелием в руке грозный пастырь, настоятель храма. Он сам поцеловал крест, еще раз благословил прихожанок.

– А как отец Петр? – отводя рукой занавеску на двери, приветствовал отец Михаил.

– Слава Богу, отец Михаил, умираю, – и улыбка озарила лицо старика.

– Дождался…

– Как же, дождался.

Одной рукой Петр Николаевич оперся о стол, второй – о спинку стула, и как трепетная трость поднялся навстречу священнику. По иерейскому чину они приветствовали друг друга. И целовал старик святое облачение священника, и слезы катились из его незрячих глаз.

Блюдо с рисом, свечи, масло, палочки с накрученной ватой на концах, листочки бумаги и спички – все, что необходимо для соборования. И мысленно оценив все это, отец Михаил с особой любовью благословил Веру и отечески поцеловал ее в голову.

– Давайте помолимся, да и начнем с исповеди, – предложил отец Михаил и негромко возгласил: – Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа…

Около часа длилась исповедь Петра Николаевича. Слов не было слышно, но слышно было – дедушка плачет… На исповедь старушек было затрачено десять минут на всех. Исповедалась и Вера, хотя причащаться она не намеревалась.

Батюшка поставил в блюдо с рисом свечи, налил масла в стопочку, положил на тумбочку под руку Евангелие и крест; Вера раздула угольки в кадиле, раздала всем свечи; наконец батюшка расставил всех по известному только ему порядку; Вера переписала имена всех в установленном порядке – и в какую-то минуту тишины начался чин соборования…

В три часа пополудни отец Михаил причастил своих чад, поздравил с принятием Таинств.

Пора было и позавтракать.

И казалось, что свершилось чудо: дедушка поел, похвалил пирог, попил теплого молока; трогательно простился с отцом Михаилом и проводил его до крыльца; и как будто с минуты на минуту силы его наращивались. И голос зазвучал окрепше, когда он вдруг на ходу запел:

– Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое…

Вера смеялась радостно, и слезы катились из ее глаз.

Прочли благодарственные молитвы и легли отдыхать. Лежали молча, всяк думал о своем:

«Ну вот и хорошо, теперь уже все сделано. Еще со своими проститься надо. Тогда уж и все… Сказать, чтобы прочитала вслух. Там ведь и Езопова языка много…»

«Что он ослеп – на сто процентов. Но как он слепой управлялся?.. И почему это батюшка сказал: "Отец Петр"?.. Какой же он отец? Не пустословит же батюшка. Спросить или не спрашивать?.. Если надо, сам скажет…»

10

Уже и тетрадь раскрыта, и дедушка, укутав плечи платком, подсел к столу и устремил взгляд в неопределенность, когда Вера неожиданно сказала:

– Записи твои я и сама прочту, ты мне рассказал бы о том, чего не записывал. Наверно ведь не записал, как и почему тебя отстранили от учительства и как ты вновь стал учителем?

Петр Николаевич потряхивал головой и улыбался рассеянно.

– Так, так, внучка, дело говоришь… Вот если бы я помнил, что там понаписано, тогда бы уж наверно… В иной год ведь ни слова не записывал, в иной – две-три страницы… А по учительству, может быть, и записано. Я ведь, Верушка, не личный дневник вел, а общественный, дневник села. По школе все записывал: сколько детей, какие классы какой наполняемости, потому что это показатель рождаемости. Сколько больных детей в селе… А вот теперь лежал и думал: откроют церковь да станут отстраивать, а какая была ограда – и не знают. А я в тетради все и записал: сколько рядов кирпича поверх земли было в основании, какие столбы из кирпича и какие звенья. Кованое звено нарисовал и ворота – все увезли при

Никите сумасшедшем, на свалку. Ковать-то теперь никто не станет…

– А ты что, думаешь, что церкви открывать начнут да ремонтировать? Ой, ли!

– К тому идет. Они уже пары выпустили, менять машину станут. Назад поедут… Ты и доживешь.

– Не знаю, не знаю…

– Только вовремя успеть зарегистрировать общину… православного государства, факт, не будет, а все равно… И могилы знать надо. Я и могилы на плане именами обозначил, понятно, не все… А Быково взять – что там? Ты скажешь: воинская часть, глухой забор вокруг, чекисты…

– Так и скажу.

– А я не так: десятки лет там по ночам людей расстреливали.

– Ты что говоришь, дедушка?! У моей подружки там дедушка работал!

– То и говорю, что записывать нельзя было, и рассказывать – тоже. На смертном одре иногда и открывались.

– Привозили и стреляли – без суда?

– Наверно, и по суду. Не в том дело. А вот знали – и молчали, делали вид, что ничего не знают. Сколько там лучших людей положили.