Федор

И объявили Братовщину неперспективной. Это Братовщина-то – неперспективная! Тогда же появилась прямая возможность по своему желанию уезжать из села. Понял я: вот так и сгоняют людей с родной земли… Наверно, и Россию со временем объявят неперспективной.

Закрыли медпункт: теперь медпункт на центральной усадьбе. А это восемь километров пути.

Предлагают технику и ссуду для переселения на центральную усадьбу. В тех домах, где мужики в силе, дали согласие на переселение.

Колхозная управа в Братовщине ликвидирована, остался бригадир. Бригадир-то есть, а вот бригады, наверно, скоро не будет.

Закрыли сельмаг – очередной окрик: беги! И почему так не глянулось наше село?

А вот, может быть, и ответ: приезжали геодезисты, таскались вокруг Братовщины с треногой. Подошел я к ним, поговорил – здешний, мол, учитель. Говорят: планируется здесь полигон – кольцо железнодорожное для испытания подвижного состава. Значит, будут делать насыпь, прокладывать железнодорожное кольцо, соединенное с магистралью, мачты и на них провода для электротяги – и это вокруг Братовщины. Конец селу – осада.

Закрыли школу – последний удар. На следующий учебный год обещают возить детей в школу на центральную усадьбу на машине. Но это только обещают – они и рай на земле обещали, да устроили ад! Отработал я с детьми полных тридцать лет – по благословению о. Василия.

Началось строительство испытательного полигона – новый погром. Старухи говорят: «Смолин не уедет, и мы не уедем». Я остаюсь до креста: буду отстаивать церковь и каждый дом. Господи, помоги, дай сил.

14

Утро выдалось тихое и солнечное. Братовщина еще дремала, когда Вера поднялась. На сердце был покой. И прежде всего она почувствовала, что лукавый от нее отступился. И птицы в огороде торжествующе щебетали. Хотелось широты и движения. И она открыла все окна навстречу солнцу, решив быстренько вымыть голову и ехать в Москву, чтобы прояснить последние мелочи со сдачей экзаменов.

Распустив мокрые волосы, Вера села на подоконник спиной к солнцу. И потряхивала головой, и пропускала через расческу длинные волосы. Солнце ласкало Веру, точно была она любима всем миром.

В это время и Серый вышел на крылечко покурить. Он тоже решил куда-нибудь ехать, искать работу; курил и морщился: раскололось все прошлое на куски, так что и настоящее оказалось в неопределенности и в бесформенности. Вовсе не стало никакой идеи жить. То хоть собирался купить машину, а теперь и машины не хотелось. И работать не хотелось, да вот беда – жить надо. И он вздыхал… А соседка Смолина перед глазами – все потряхивала головой, сушила свои волосы… А ничего деваха, была бы постарше – можно бы и поухаживать… Смотрел и смотрел, и блуждали фантазии в беспутной голове.

Уже и соседка исчезла из окна, и на улице появились первые велосипедисты, и старуха из дома рядом вывела козу на веревке пасти, когда, поныривая на ухабах, к крыльцу подкатила милицейская машина. Открыв переднюю дверцу, милиционер спросил:

– Серов?

– Он самый.

– Федор?.. Это ты перекрыл дорогу к складу?

– Не к складу, а на кладбище, где и мои предки похоронены. А тебе-то что?

– А то, что иди оденься и поедем в отделение.

– Мне там и делать нечего.

– Вот и разберемся: есть что или нет. Давай, давай, поднимайся.

– Давай-то в Москве подавился, – Серый нервно усмехнулся. – Раба, что ли, понукаешь?

– Во, кадр, – сказал второй милиционер, – они здесь как партизаны: на закрытом кладбище хоронят, дорогу к складу перекрыли. И хоронил ты, что ли?

– Не он, а я хоронила, дедушку…