Фейрум

– А ну-ка все за стол! – Командирский голос Баб-Ули трудно было игнорировать.

Мужчины встали с мест: отодвинули кресла, вынесли стол на середину комнаты, расставили стулья. Липа отступила в угол, чтобы не мешать. За окном виднелся уже знакомый танцующий лес: изгибы голых деревьев и стена колючего кустарника внизу. На стареньком комоде, помимо вышитых салфеток и гребня для волос, она заметила фотокарточку. Черно-белую, с неровными краями и полосой посередине, на месте сгиба. С фотографии глядели трое: высокий мужчина – блондин в толстых очках в роговой оправе – держал на руках двухлетнего мальчика; рядом стояла брюнетка в строгом платье.

На обороте размашистым почерком синей ручкой было выведено: «Эйхман Ульяна Демидовна, 1965 г.». В приоткрытом ящике виднелись корешки книг с заглавиями на английском и обложки тетрадей, но заглядывать внутрь Липа не стала. По меньшей мере это было невежливо. Положив на место фотокарточку, она села рядом с Джеком.

Спустя минуту на цветастой скатерти выросла гора тарелок. Джек помог Игошке принести посуду: стаканы, кружки, салатницу… Все выглядело не слишком-то чистым: на краях кое-где засохли потеки, под ручками скопилась пыль. Неужели ими так давно не пользовались и это первое масштабное чаепитие домочадцев? Чем дальше, тем больший смысл приобретали слова Игнаса. Но Джек был полон энтузиазма, и Липа позволила себе расслабиться.

Вместо салфеток на стол легли полосатые полотенца – застиранные, с желтыми пятнами. Казалось, в этой квартире все было таким, и Липа перестала обращать внимание. Тем более что в дверях кухни показалась хозяйка с большим дымящимся подносом.

На вид Баб-Уле было лет шестьдесят пять. Максимум семьдесят. Дряхлой она не выглядела. Дородная, широкая в плечах, мало чем напоминавшая женщину на фото. Разве что взгляд из-под низких бровей остался тем же. В остальном – цветастое платье, поверх которого повязан белый передник; седеющие волосы – что называется, соль с перцем – собраны в пучок на затылке острыми шпильками. На правой стороне лица виднелось пятно. На ожог не похоже; скорее родимое, но в молодости у Ульяны Демидовны ничего похожего не было.

– Игошка, а ну не крутись под ногами, бесенок! Опрокину – мало не покажется!

Поднос и впрямь опасно накренился, но все обошлось. Баб-Уля водрузила ношу на край стола и, придирчиво щурясь, оглядела собравшихся.

– Ба, только погляди, каких гостей задуло! Жек, твоя, что ль? – Она так внимательно разглядывала Липу – будто червяка под лупой, сквозь которую печет солнце, – что девушке стало неуютно.

– Знакомься, это Липа, – гордо произнес Джек, ничуть не смутившись. – Уже бывала в Доме, но Девятый увел с собой, ни с кем не познакомив. Вот, исправляю ситуацию.

– И правильно! Нечего красу прятать. – Она звякнула посудой. – Да ты не стесняйся, детонька, мы тут не кусаемся. Одни малость с придурью… – Липа поняла, что Баб-Уля не о себе. – Но в целом люд неплохой. Уживаемся как-то. – Поохав, она грузно опустилась на стул.

Игошка сел на пол, скрестив ноги, так что над столом виднелась только макушка. Он продолжал украдкой разглядывать Липу, но под его взглядом она не ощущала неловкости.

В центре стола оказалось блюдо с чем-то, отдаленно напоминавшим ватрушки. В салатнице лежали нарезанные дольками соленые огурцы, а рядом стояла тарелка с холодцом. Несмотря на то что Липа не ела после «бункера», пробовать закуску не хотелось.

Кипяток разлили по кружкам. Самая большая – с венком омелы на боку и надписью «Frohe Weihnachten!»[10] – досталась Джеку. На Игошкиной был изображен мультяшный дом с черепичной крышей, утопающий в кустах сирени. Лагард и Клирик получили одинаковые чашки в серо-зеленую клетку. У Липы в руках оказалась белая: край возле ручки отколот, вместо синих незабудок – солнечные маргаритки. Или то были ромашки?

Липа моргнула.

Вдребезги.

Одна простая вещь отбросила ее назад – в то утро, когда персиковая акварель растекалась по небу и брызги звезд таяли над крышами домов.

«Вставай, соня».

Мамин голос прозвучал так близко, будто она сидела рядом с Липой на диване, по обыкновению поджав под себя ноги и заправив за ухо седеющую прядь – одну-единственную в волосах цвета донникового меда.

– Мам? – Кажется, она произнесла это шепотом, одними губами. Никто не услышал. Вспышка цветного калейдоскопа мелькнула и пропала. Растворилась их квартира на Речном проспекте: уютная синь занавесок и мебель из натуральной сосны, – ее место заняла гостиная Баб-Ули. Пальцы дрогнули от прикосновения горячей керамики, и Липа не удержала чашку.

Та крутнулась на краю стола и замерла на долгий миг – будто в фильме, поставленном на паузу, – раздумывая, не упасть ли. Несколько капель, горячих, но не обжигающих, упало на колени.

Путь от порядка к хаосу – односторонний, как говорил в своих лекциях знаменитый физик[11]. Энтропия возрастает со временем. Разбитая чашка не соберется из осколков, хаос никогда не станет порядком. Жизнь необратима.