Фейсбук-2020

- Как вы? - Прекрасно! А вы? - Прекрасно! Я страшно рада, ну, еще увидимся сегодня! - Обязательно!

И, сердечно сказав друг другу эти пустые слова, мы расстаемся навсегда.

Про что была байка? Про то, что фальшивый светский ритуал никому не нужен? Ничего подобного, это одно из самых глупых заблуждений. Светский ритуал вытягивает из нас человечность, на которую мы сами по себе уже не способны. "И, встретившись лицом с прохожим, ему бы в рожу наплевал, когда б желания того же в его глазах не прочитал". Нет, на плевок в рожу не остается никакого времени - надо улыбаться глазами, губами, ушами, ноздрями, всем существом сияя навстречу.

Тут спрашивают, продавались ли при советской власти в церквях свеженаписанные иконы? Конечно, нет. Не продавались. Я тогда в церковь много ходил и отлично ее помню. Купить в церквях иконы, тем паче, новые, вчера написанные? - помилуй Бог. Сама вера была при Брежневе, как нетрадиционная ориентация: в лагерь за веру не сажали, что поделаешь, если такие уроды, но ценностей своих тухлых нам не навязывайте и пропагандой тут не занимайтесь. Почему мы должны знать, во что вы там верите? Новодельные иконы, которые продаются в церквях, были бы тогда, как пропаганда гомосексуализма сейчас, и, как сейчас, берегли от нее, прежде всего, детей, наше завтра, светлое будущее, его не отдадим. Полная аналогия.

Александр Тимофеевский. Конечно, «Дау» — машина времени, переносящая в прошлое. Когда я сказал об этом режиссеру, он сразу уточнил: переносящая в ад. Как старый антисоветчик охотно соглашусь, да и все приметы ада налицо. В фильме «Лосев, Даша» есть сцена, когда Лосева допрашивают кагэбешники. Лосев — ученый, согласившийся участвовать в проекте, живущий в декорации, отлично понимающий, что идут съемки, и, хотя допрашивают его, в самом деле, работники органов, профессионалы и мастера, Лосев видит камеру, по крайней мере, камера видит его: это притворство, кино, игра, но дрожит он по-настоящему, он, действительно, напуган. Игра в ад, которая пугает, как ад, тут есть, над чем думать, но сейчас зафиксируем сам ад: он несомненен.

Рай-ад — важнейший стык в «Дау», уже не про устройство проекта, а про его содержание.

Однако, чем глубже мы погружаемся в «Дау», тем сомнительней становится это определение. Нет, кагэбешники по-прежнему мастерят, и вполне виртуозно, и допрашивают, и пытают, и по ночам врываются, и наводят смертельный ужас, ровный, с тусклым сиянием, как мастикой паркет натирают, но ад все равно залит райским светом. И дело не только в том, что советская власть прекрасно обустроила быт своих ученых; Дау живет в огромной двухэтажной квартире, столь же комфортной, сколь и красивой, с впечатляющей лестницей, с торшерами и столами в радикальном вкусе ар деко, дивные вещи, от которых и я бы не отказался. Но дело не только в быте. В шарашке царит золотая осень крепостного права, воспетая Георгием Ивановым.

Шарашка эта про благодать рабства, в которой нет ни свободы, ни ответственности, ни выбора: все три огурца из одного огорода, а он полностью выкорчеван. Партия и КГБ, избавив ученых от свободы, а значит, от выбора и ответственности, окружили их, как крепостных крестьян, репрессивной отеческой заботой: так заведено в шарашке. Каждого в любой момент могут отправить на тот свет, но, пока они на этом, проблем не существует. Ну, их бьют иногда, это потому, что любят. Ад все больше смахивает на рай.

«Финал», в котором разрушают институт и убивают всех его обитателей, всех вообще, кроме свиней, конечно, про уничтоженный рай, тот, что казался адом. Рай-ад — важнейший стык в «Дау», уже не про устройство проекта, а про его содержание.

Татьяна Толстая. В фильме вас могут если не убить, то, по крайней мере, сделать жизнь настолько невыносимой, что вы сами захотите покончить с собой, — правилами проекта это предусмотрено; в любой момент замученный участник проекта может сказать: все, стоп! Я больше так не могу! Но после этого он покидает проект навсегда, такова цена отказа. «На твой безумный мир ответ один: отказ». И это тоже, как в реальной жизни: ты всегда можешь покончить с собой и прекратить мучения. Это существование закончится и, может быть, начнется какое-то другое. Но в фильме, говорят нам, никто ни разу этой опцией не воспользовался. То есть участники покидали этот мир, но по другим причинам.

Хотя участников фильма, в отличие от нас, людей, не пугала гамлетовская неопределенность: что же за гранью? Известно что: конец игры, конец шарашки с ее плохим бельем и вездесущими кагэбешниками, конец тусклым коридорам и коммунальному существованию, возврат в неопасный, никем не расписанный, неигровой мир, в котором ты, в общем-то, никому не нужен, потому что, наверно, Бога нет. И камера, око божье, за тобой следить уже не будет.