Фельдмаршал

Понял Густав также, что тщетно взывать к совести этих людей. И он вынужден был употребить угрозы, строгость.

И «милостивые государи» повсюду стали уступать ему. Он собрал две с половиной тысячи марок[79] чистого серебра, переделал его в монету.

В это же время как-то Олаус сообщил ему, что епископ Браск продолжает всё так же усердно воевать с протестантами.

– Он послал монахам Ваденского монастыря какое-то сочинение «О заблудших русских»… Чтобы те, прочитав, знали, откуда исходит лютеранская ересь!.. Хм!..

Густав тоже усмехнулся на это невежество епископа и монахов.

* * *

Произошло новое волнение далекарлийцев, теперь из-за подати на колокола. Эти колокола нужны были Густаву на уплату государственных долгов тому же Любеку. И он издал указ, чтобы каждая церковь, каждый монастырь и часовня сдали в казну по колоколу второй величины. И когда его люди поехали по провинциям, стали отбирать колокола, то некоторых из них там убили.

Разгневанный, он взял пять сотен рейтар и явился к мятежникам, далекарлийцам.

Собрав их в Фалуне, небольшом городке, известном ему по прошлому, он обратился к ним, стал упрекать, что они слушают разных подстрекателей, тех же священников…

В ответ на это в толпе начали кричать, угрожать ему…

Поняв, что его слова не нашли отклика у мятежников, не оказалось среди них понятливых, он обнажил клинок, стал ворочать из стороны в сторону коня, как будто хотел ворваться на нем в толпу. За ним стали горячить своих коней и рейтары, готовясь к бою.

Мятежники испугались, пали на колени…

Взяв с них письменное обязательство, что они под страхом смерти больше не будут устраивать мятежи, выступать против властей, он отпустил их.

– Не верьте прелатам и монахам! – как напутствие посоветовал он им. – Тогда будете жить в любви и согласии с начальством и Богом!..

Он уехал назад в Стокгольм.

Прошло совсем немного времени, и на одной из их встреч Олаус Петри поделился с ним тем, что он подметил особенность того, что произошло.

– Обеднев, они сделались независимыми, осмелели, – начал он объяснять случившееся, заметив это почти сразу же после того, как король и риксдаг лишили католических священников десятины.

Он помолчал, добавил с сомнением:

– Как францисканцы…

Густав задумался. Упустил он такое. Этот враг, водворившийся внутри государства, оказался гораздо изворотливее и опаснее всех соседей, поскольку большинство подданных почитали его, боготворили.

– Не лучше ли было держать в сытой клетке этих волков, что рядились в овечьи шкуры? – спросил он сам себя и Олауса. – А сейчас, лишившись жрачки, они озверели!..

Олаус ничего не ответил. Он не знал ответа. Вскоре он женился, следуя учению Лютера не противопоставлять духовенство мирянам, мирской жизни. И сразу же каноники взъелись на него, обвинили, что он нарушил решение Толедского собора, постановившего запретить священникам браки, но разрешал иметь наложниц: при уплате соответствующей суммы в казну Ватикана…

– Ну да! Обычное божеское дело – запрещают! А непотребности – разрешают! – ворчал Густав на это, снова получив письмо от епископа Браска.

Тот грозил новобрачным отлучением от Церкви.

Понимая, что это не просто отлучение, а скрытая угроза, Густав выделил на всякий случай Олаусу охрану, заодно и с тем, чтобы повысить его статус… Каноники с завистью глядели на того, ещё больше невзлюбили, искали случай напакостить.

* * *

На день апостолов Петра и Павла в Упсальской Академии на епископской кафедре обычно собирался в полном составе капитул католических духовных лиц. Зная об этом, Густав и решил нагрянуть к ним внезапно, без предупреждения.

Само здание Академии, где находилась и кафедра Богословия, было ветхим, темным и сырым. Это был не порядок. И он давно уже собирался отремонтировать его или даже заложить новое здание… Но, как всегда, на хватало денег…

Ни науки, ни медицины, ни единого человека, способного в канцелярском деле, кто мог бы вести счета, в государстве не было. Тем более не было знающих языки для переписки с европейскими дворами… Упсальская Академия, единственная и раньше, была в ужасном упадке, запустении, так же как и гимназии… Дело просвещения народа двигалось медленно, порой останавливалось совсем, когда профессора разбегались по другим странам, ища там заработки. Ещё медленнее менялись обычаи, пристрастия и заблуждения масс, народа…

Он вошел в маленькую комнатку кафедры, вошел, как всегда, уверенно, размашисто шагая впереди своих спутников: канцлера Ларса Андерзона, казначея и маршала Олофзона Стенбока. Охрана, его телохранители остались у входа в здание.

В тесной комнатке сидело десятка два каноников, профессоров… Был тут же епископ Браск.

Увидев его, короля, его неожиданный визит, они в первый момент растерялись… Замолчали… Хотя вот только что доносился из-за двери их оживлённый и даже резкий спор о чём-то, как слышал Густав через дверь, подходя к кафедре.