Фельдмаршал в бубенцах

— Рождение Сперо было моим спасением. Потому я и назвала его так.[7] Горацио тем временем совсем отдалился от нас — у него начались неурядицы в делах. Он умер внезапно, прямо в карете по дороге из Триеста. Каюсь, у меня даже плакать как следует не получилось. Я видела его по два-три дня в месяц. Сперо вообще его с трудом узнавал.

Паолина вдруг зябко передернула плечами. Собственное созерцательное любопытство, с которым она только что разглядывала поблекшую соперницу, показалось ей неопрятным бабьим злорадством.

У нее все было похоже. Чужая жизнь родной деревни, странно чужие люди и тягостно-тревожное чувство ожидания чего-то другого, ее собственного. Она дождалась. А ведь могла так же наспех выйти замуж, чтоб не упустить короткий век своей женской прелести. И теперь от этого простого рассказа о глупой и неудавшейся судьбе у нее что-то нехорошо защемило глубоко внутри.

Росанна правильно истолковала ее натянутое молчание:

— Ты смотришь на меня, как на чахоточную при смерти. Но не надо меня жалеть. Я сама виновата. Овдовев, я стала никем. Дело мужа перешло к его брату Марисио. Мне было отписано круглое состояние. Все в один голос восторгались благородством Марисио, но я знала: он хотел, чтоб я просто отстала и не лезла в его дела. Возвращаться к отцу было стыдно, и я нашла единственный смысл жизни в сыне. Надеюсь, что хоть в этом я преуспела.

Она сделала паузу, а потом улыбнулась, словно от прикосновения к пушистому кошачьему боку:

— В самом начале весны я приехала в Триест на встречу с поверенным Горацио. Сперо был в восторге, он впервые ездил так далеко, да еще в портовый город. Умолял меня посмотреть с ним гавань, но у меня была гора скучнейших дел, и я все обещала и откладывала.

Конечно, ему надоело ждать. Он улизнул от моей компаньонки, сказал, что в лавку за леденцами. И исчез. Это были самые страшные два часа в моей жизни… Я точно знала, куда он собрался, но как найти ребенка в порту?

Словом, я уже заливалась слезами и орала донне Фабии все, что думаю о ней, в самых лучших выражениях лавочницы из Каннареджо. А Сперо вдруг появился, будто из-под земли. Раскрасневшийся, счастливый и виноватый. Паршивец…

Оказывается, это был не первый его вояж. Он уже не раз бегал в порт и познакомился с каким-то шкипером, который взял его на тартану и показал, как ставить парус. Но я почти не слышала всех этих объяснений, только ревела и обнимала его. А шкипер, оказывается, стоял прямо у меня за спиной. Это был Годелот.

Росанна запнулась, прикусив губу, и Паолина увидела, как в ее глазах замерцали лукавые искорки.

— Господи, как я испугалась! Я сразу узнала его, словно не было этих десяти лет. Словно мы виделись только вчера. Сперо что-то болтал, представлял нас друг другу, трещал, какой Годелот замечательный, веселый и интересный и как он мне обязательно понравится, а я стояла перед ним, как клуша, и думала только о том, что и он меня узнал. Что сразу поймет, как бездарно я разбазарила свою юность, и снисходительно меня пожалеет. А еще, возможно, удивится, как вообще когда-то мог увлечься этой скучной теткой с опухшими глазами и в черном балахоне. А он не удивился. Улыбнулся совсем как раньше и предложил мне прокатиться на барке, где мой сын сам поставил парус.

Она снова замолчала, будто на миг прислушавшись к какому-то неслышному звону, раздавшемуся внутри. И заговорила другим тоном, неожиданно знакомым Паолине, почти прежним:

— В тот день я воскресла. Я вдруг заметила, что причесана, как старуха. Вспомнила, что умею смеяться. У меня обгорел на солнце нос. За обедом я съела больше, чем сын, и он долго подтрунивал надо мной. А через два дня Годелот пришел ко мне сам. Прямо с порога протянул мне букет маргариток и просто сказал: «Я больше не военный, Росанна».

Молодая женщина осеклась, отводя глаза и сжимая губы тем беззащитным движением, каким пытаются удержать самое потаенное, самое лучезарное, укрытое в душевных погребах, и не дать ему выпорхнуть на холод всеобщего обозрения. Долго молчала, глядя в огонь и слыша молчание в ответ. А потом медленно обернулась: Паолина смотрела на нее тем самым теплым взглядом, который Росанна подметила еще в лавке, в ту первую встречу, когда все было наоборот — и черное сукно, и вышитый лиф. А хозяйка дома, будто услышав ее мысли, подалась вперед и проговорила таким же теплым, нарочито лукавым тоном:

— У тебя ужасное платье. Завтра же пойдем к портнихе.

* * *

На чердаке дома Ремиджи зимой было адски холодно, а летом — до обморока жарко. Но сейчас в узкое слуховое окно под самым скатом крыши лилась упоительная весенняя прохлада. У переплета бестолково вился крупный мотылек. В жестких деревянных креслах сидели шкипер и оружейник, бывший солдат и бывший вор, многолетние друзья. Свеча на ящике рассеивала темноту ровно настолько, чтобы были видны кружки и блюдо с жарким.