Фельдмаршал в бубенцах

— Это меня знакомый лавочник побаловал. Я иногда берусь подсобить по мелочи. Ножи заточить, разгрузить товар. А мессер Барбьери и его дочь — люди не мелочные.

— Барбьери… — Паолина покачала головой, надкусывая пирожок. — а ведь это благодаря его дочери я нашла тебя, Пеппо.

Она сама не думала, что в ожидании его реакции на эти слова у нее что-то неприятно сожмется внутри. Но оружейник лишь снова улыбнулся:

— Вот оно что! Мы с Росанной друзья. Ты всерьез понравилась ей, раз она меня выдала.

Паолина доела пирожок и машинально облизнула кончики пальцев.

— Очень вкусно… — пробормотала она, вдруг снова смущаясь, и тут же почти невольно добавила: — Между прочим, я пеку не хуже. Только скоро, наверное, вовсе разучусь. В госпитале не до пирогов.

Неудачная фраза. Девушка сразу же поняла это, увидев, как улыбка Пеппо погасла и он беглым жестом потер переносицу, отводя лицо. Но как же не хотелось дать остыть той теплой и легкой непринужденности, которая разлилась между ними в последние минуты…

Паолина придвинулась ближе.

— Послушай, Пеппо, — серьезно начала она, — нам пора покончить с этим. Ты знаешь, я встретила за эти месяцы уйму людей и очень много узнала о них. У нас есть один пациент, совсем мальчик, ему четырнадцать. Его старший брат воевал где-то во Франции. Захворал там холерой и умер. Младший был в отчаянии и не придумал ничего лучше, чем сбежать из дома и тоже ринуться в наемники.

Но он не добрался даже до расположения войск. На него напали в пути какие-то дезертиры и проткнули ему голень протазаном. К нам мальчика привезли со страшной гноящейся раной, сестра Юлиана долго билась над ним, но ногу все равно пришлось отнять. Ампутацию он пережил, а потом неделю молча лежал, глядя в стену. Затем попросил бумаги — решил, дурак, покончить с собой и хотел написать письмо матери. Извел уйму листов, ничего не придумал и от тоски начал рисовать.

Он нарисовал пером и чернилами такой портрет сестры Стеллы, что даже наша наставница пришла посмотреть. Сейчас этот мальчик все еще плох. Но теперь он хочет жить. Мать пообещала ему, что отправит его в Сиену изучать живопись, когда он поправится. А теперь скажи: его умерший брат виноват в том, что у него теперь нет ноги? Или, напротив, если бы не смерть брата, он никогда не узнал бы о своем таланте? Здесь нет правых и виноватых, Пеппо. Есть просто жизнь. Она не добрая, не злая, не скупая, не щедрая. Она равнодушная. И поступает так, как ей вздумается, вини себя или не вини.

Юноша не ответил, только снова потянулся к руке Паолины. Несколько долгих минут они молча сидели в тусклом свете свечи, и девушка опять чувствовала, как мир сужается, становясь тесным. Только на сей раз в этом мире было слишком уютно, чтобы она могла себе позволить раствориться в нем.

— Пеппо, — прошептала послушница, — уже совсем темно. Мне пора возвращаться.

Оружейник нахмурился:

— Паолина, что с тобой сделают в госпитале за отлучку?

Девушка снова надела велон, внутренне похолодев от этого простого вопроса.

— Посадят под замок. Самое время отоспаться. Ну, еще котел суповой почистить велят. Пеппо, это же госпиталь, а не тюрьма. Меня накажут, но не плетьми и не каленым железом.

Юноша лишь покачал головой, отпирая дверь, но Паолина знала, что не убедила его. Однако, снова выйдя на галерею за пределы тесной каморки, казавшейся обособленной от всего прочего мира, девушка ощутила, как ее самообладание стремительно уходит в песок. Снизу доносились громкие голоса гуляк, напоминая, что ей сейчас предстоит спуститься с лестницы вместе с Пеппо, а затем у всех на глазах покинуть с ним тратторию… О возвращении в госпиталь Паолина пока не думала.

На лестнице было темно, ступеньки нещадно скрипели под ногами, словно старательно оповещая всех о каждом спускавшемся. Перед последним пролетом Паолина несмело скосила глаза на Пеппо. Смутится ли он перед прочими постояльцами траттории?.. Но оружейник лишь хладнокровно подал ей руку.

— Не оступитесь, сестра, — ровно произнес он, помогая ей спуститься в залу. Гомон нетрезвых голосов предсказуемо смолк, и Паолина ощутила, как заливается удушливой краской под перекрестным огнем множества взглядов. Ей захотелось бегом броситься вон из траттории или незамысловато спрятаться за спину Пеппо.

А с крайней скамьи, будто в издевку, уже поднимался отвратительный капрал Бьянко. Похоже, за прошедшее время он придумал достойную отповедь монахине, давшей ему укорот прямо на глазах у приятелей.

Оружейник, однако, тоже почувствовал приближение капрала и загородил Паолину.

— Бьянко, ты не вовремя, — холодно отрезал он. — Я должен проводить сестру обратно в госпиталь. Потолкуем после.

Но капрал вдруг пробурчал без всякой враждебности:

— Погоди, Риччо, не ершись. Мне всего-то два слова сказать…

Пеппо закусил губу, на челюсти дрогнули желваки, но он молча отступил на шаг. А Бьянко хмуро обратился к Паолине: