Феликс убил Лару

Эсфирь Михайловна хоть и была женщиной впечатлительной, но в такие минуты превращалась в эмоциональную нейтральность. Зазвонила что было духу в колокольчик, призывая домочадцев.

Пока Фельдмана раздевали, а в этом наука нужна была немалая – рубаха прикипела к рассеченной плоти, и снятие ее могло бы приравняться к самой пытке, но в этом доме знали, как работать: потратили часы, а еврей ни разу не застонал. Ватные палочки, эссенции, притирки от бабушки Песи из Ашдода… Тысячелетние науки. В этом доме знали рецепты Маймонида, врача и философа, наизусть… Ткань отошла от ран без боли… Здесь подогрелась баня, страдальца перенесли только в предбанник, где повлажнее, заставили выпить стаканчик спирта и уложили на скамью лицом вниз. Мозг Абрама взорвался счастьем и покоем, видимо в спирт что-то добавили, тоже тысячелетнее, он закрыл глаза и тотчас заснул…

Пока измученный гость младенцем укачивался на руках Морфея, четыре женские руки шили ему кожу на спине. Мелким стежком, аккуратно, дабы следов поменьше осталось, ведь рав Фельдман еще не женат, а лишние уродства ни к чему. Отнесли спать, бережно уложив на фамильную перину из гусиного пуха…

Абрам провалился в нее словно в утробу матери и проспал счастливым почти двое суток.

А потом его кормили на убой. Сначала рыбное и молочное: фаршированный судак с хреном и горчицами на выбор, сыры, твороги твердые и мягкие, творожники, политые сиропом, крынки с ряженкой, сливками и парным молоком, только что из-под коровы.

– Скушайте-ка хлебушка, – протягивала кусочек Фира. – Почистить рот надобно, и попейте водицы. Нате-ка вот! Нынче хлеб дорог. Хоть пчелы его не опыляют, но вокруг злаковых полей сплошная эрозия, и половина хлеба погибает!.. Когда-нибудь, помрем от голода!…

За полчаса прошлись по мясным блюдам. Редкая по нынешним временам говядина, нежные кусочки шеи, бараний шашлычок с гриля, баклажанчики с курятиной, хумус, конечно, и рыбонька под соусом храйме.

Фельдман тысячу раз сказал «аданк», что с идиша переводится как «спасибо», а ему в конце завтрака здоровенный мужик Семен, точно не еврей, гой, втащил огромный столитровый самовар и установил его на стол… Самовар стонал бурлящим кипятком, в закрытой трубе что-то щелкало, и пахло из-под медного брюха как в лесу Ивана Франко: чуть Иваном пахнуло, чуть – Нюркиной подмышкой, чуть – родиной…

«Чай, и их ракетой накрыло, – задумался Фридман. – Гадкие людишки были, столько страданий принесли!.. Ох, жаль дураков…»

«Наполеон» из двенадцати коржей, с обилием крема, стекающего с него сливочными струйками, заставил Абрама забыть прошлое… И куда все это у него поместилось? В какие-такие кишочки расквартировалось?

Ему дали посидеть в саду под яблонями, полистать Талмуд, прочесть кшиштофскую газету – отвлечься от произошедшего…

Время бежит быстро, как заяц, правда никогда не понять, в какую сторону… Заглянула проведать Эсфирь Михайловна. После такого приема Фельдман чувствовал к ней что-то родственное, вспомнил бабушку Симу, которая такие же медовики клепала. А уж какие форшмаки…

– Как вы, мой дорогой? – поинтересовалась Фира. – Нужно ли что еще?

– Нет-нет, благодарю, – постарался быть вежливым Фельдман. – Все так прелестно!.. – слово «прелестно» было не из его лексикона, вылезло воспоминанием из телевизора, из какого-то водевиля дурацкого. Но это все из благодарности, и он вновь его повторил. – Прелестно!

– А я знаю, чего вам не хватает! – всплеснула руками Фира. – Вернее, кого!

Абрам самую малость расстроился. Все было так хорошо… Но он знал, что если еврей-купец стоит перед расстрельной командой, если у него остался товар, надо перед встречей с Всевышним скинуть его хоть за рубль или злотый… Это ж ее дело, работа такая – сватать людей, вот она в любой свободный момент и делает ее.

– А пару дней назад мы уже посмотрели в четырнадцать альбомов.

– Какие пару дней? – удивилась Фира.

Все-таки сваха как артистка так себе!.. И опять-таки из благодарности гость согласился порадовать свой глаз еврейскими нимфами сколько на то времени понадобится.

– И таки где же ваши альбомчики? – Абрам сделал такую заинтересованную физиономию, будто был готов женится на всех еврейских девицах разом.

– Никаких альбомчиков! – вдруг сделалась серьезной Эсфирь Михайловна. – Для вас только одно предложение. Эксклюзив! Всю жизнь будете мне руки целовать!

«Слава Всевышнему!» – обрадовался Фельдман. Завтра пятница, и надо спешить в дом раввина Злотцкого.

– Показывайте, – согласился Абрам.

Фира отыскала в огромной юбке карман и выудила из него смартфон. Повозила по экрану крашеным ногтем, бормоча под нос: «не то», «не это», «эти после шестидесяти…»

– Нашла! – обрадовалась Фира, увеличила фотографию во весь экран и сунула к лицу Фельдмана. – Вот она! – торжественно возвестила.

У Абрама дрогнуло сердце: он увидел образ ночного сна перед экзекуцией. Ее, ее во плоти. Потрясающая фотография, тяжелая, пару мегабайт красоты и счастья точно. Рахиль… Фельдман мечтательно улыбнулся, а потом, покашляв, оборотился к Фире:

– Где у вас тут лопата стоит?

– Какая лопата? – удивилась сваха.