Фелисетт

– Каждое движение давалось ему с немыслимыми, неописуемыми мучениями. Как и все оставшиеся функции организма. Не думаю, что он вообще понимал, что происходит и что он делает. Реагировал на раздражители так, как умел. А кроме раздражителей ничего он и не чувствовал.

– Кто вообще мог сделать такое с человеком? – Август искренне не понимал, как относится к этому.

– Тот, кто любил.

Звучало это как гром среди ясного неба. Лилит смотрела на Августа, будто бы упрекая, ловя на лицемерии. Тот не понял этого, как и никто не понял, с чего она выдала такой ответ. Пауза выдержалась достаточно, и, взяв планшет, Лилит быстро пробежалась глазами по результатам анализа древней системы, откинула его обратно на стол и начала настоящий рассказ.

– Я все не могла понять, откуда мне знакома та операционная система – древняя и примитивная, оттого и непонятная. Ясно было, что те компьютеры настроены на поддержку работы органов жизнедеятельности в течение очень долгого времени. Обычные криокамеры не рассчитаны на сотню лет постоянной работы. А тут не только позаботились о неиссякаемом источнике энергии, подсосавшись к мельницам и солнечным батареям, но и об эмоциональном состоянии. Точнее, я так думала изначально. Раз уж позаботились о теле, чтобы оно не деградировало с десятилетиями, то про мозг забывать нельзя. Конечно, если до него есть дело. А оно было, еще как было. Сначала я думала, что просто сделали стимуляцию долей мозга для поддержки нужных эмоций во время спячки. Не пустить же на самотек сны и импульсы – все под карандаш, иначе никак. Более того, подобное в мире уже присутствовало, только неофициально и с очень плохой репутацией на страницах мировой истории. Многие пытались подпольно создать свои версии – кому‑то удавалось, кто‑то, наоборот, лишь утверждался в глупости идеи и страха создания цифрового наркотика. Программисты и барыги – все же разные ягоды. Так вот, штуку эту кое‑кто кое‑где все же умело использовал для лечения эмоциональных и ментальных проблем. Но это оказался не наш вариант. Точнее, почти не наш. Тут загнули туда, где даже я во времена глупой молодости боялась ступать, хотя и ступать‑то некуда было: скорее байка, нежели артефакт. Наш дружище был в своем некоем виртуальном мире. – Лилит дала всем время осмыслить это. Говорила она уверенно и даже немного наслаждаясь этими знаниями, закидывая закладки на будущее, как изобретатель, подмечающий в блокноте чужие идеи. – Суть дела в том, что эта система не просто делает приятное: она создает определенный и заранее сконструированный мир в голове нашего друга. Он там живет, говорит, ест, пьет, делает то же, что и в обычной жизни. Те, кто это сделали, – гениальнейшие люди. Таких установок по миру меньше, чем пальцев на руке, причем неофициально.

– Он понимал, где находится и что происходит? – спросил Нил.

– Если да, то лишь в начале. Я просмотрела журнал событий: последний раз он проснулся пятьдесят лет назад. Я думаю, с годами он настолько потерял связь с реальностью, насколько стал путать одно с другим. Время‑то ощущается иначе.

– Вот из‑за чего он вел себя как животное, – заканчивал мысль Нил. – Для него это стало реальным и единственным, а здесь – кошмар наяву, где он забыл, как существовать.

– Он проснулся из‑за нас. Когда Холд стал копаться в системе энергоснабжения «Фелисетта», то сбил подачу энергии к его капсуле. А дальше резерв оказался пуст, аварийное отключение – и здравствуй, страшнейший кошмар. Я думаю, он даже позабыл о том, кто он и как здесь оказался, не говоря уже про свое заточение. Там он и потерял такое понятие, как материальность, а тут…

– С какой целью такое могли сделать? – Август был шокирован такими открытиями научного мира.

– Не знаю. В основании такое имело благородные цели – лечить и помогать людям. Не много прошло времени, когда нашлись совершенно разные применения. Амбиции тогдашних первопроходцев были необъятными. Но ключевым фактором запрета данной технологии, как и аналогов, служили последствия. Как раз с одним из них мы и столкнулись. А если говорить про наш образец, то я не знаю. В системе нет прописанной мотивации или цели. Но его мир хороший, добрый и приятный. Если уж хотели бы пытать, то вряд ли так. Отсюда я ставлю на то, что все это делалось по любви, иначе не было бы такой заботы в исполнении.

– Ну, как посмотреть, – странно рассуждал Холд. – Разве умер он не в мучениях? Вот именно. Потерять себя, как и свою память, – это страшнее смерти. А если он знал, что когда проснется, то будет лишен всего, чем являлся? Один, взаперти, неизвестно где, даже не зная, что все, кто был дорог, уже умерли. Засыпать со знанием, что когда проснешься, то окажется в мире, где ты уже чужой, а инструменты для взаимодействия деградируют настолько, что не будет даже шанса на контакт… Хотя на самом деле мир‑то не изменится: это ты извратишься настолько, что перестанешь его узнавать и понимать. Представьте, каково это, и ответьте, что бы выбрали – такое или быструю смерть?