Феникс

— К черту глупости. Слушайте, что вам говорят! — Повернув лишь голову к ней, через плечо, он продолжал диктовать: — Вы убедите председателя в необходимости такой работы. Важной и срочной работы. Время ожиданий, речей и взаимных комплиментов прошло. Барон посадил на шею Германии целый десяток будущих правительств, которые ждут торжественного въезда в Азию. Они, члены этих правительств, едят хлеб, предназначенный для немецкого солдата, пьянствуют, развратничают, а мы должны за них лить кровь. Пусть сами добиваются трона. Пусть борются.

— Туркестанский легион сражается, — несмело вставила Рут. Она кое-что знала о военных делах комитета. Баймирза часто хвастался успехами вооруженных сил, которыми руководил в Ноенбургерштрассе.

— Сражается?! — Ольшеру хотелось рассмеяться: эта шахиня пыталась говорить о войне! — Сражаются с котелками и кружками. Сидят по деревням и наедают рожи… — Он снова приблизился к Рут. Прошипел: — К вашему сведению… К сведению господина президента, впрочем, ему уже было сказано в свое время… Единственный батальон, брошенный в бой под Донбассом, перешел на сторону русских. Полностью…

Шахиня смутилась. Грустные тени в глазах, только что занимавшие капитана, исчезли. Их сменила тревога. Рут верила в преданность туркестанцев, считала их надежной опорой и мужа и правительства, которое пока находилось на Ноенбургерштрассе. На кого же можно положиться в это трудное время?

— Их, вероятно, спровоцировали коммунисты?.. — попыталась она объяснить факт если не гауптштурмфю-реру, то хотя бы себе.

— Какие там коммунисты. Их повел командир батальона Курамысов, кстати, награжденный вашим супругом за храбрость.

— Он мог оказаться изменником, — продолжала свою мысль фрау Хенкель. — Но остальные верны Германии. — Она едва не сказала: верны президенту Каюмхану, но вовремя сдержалась, — капитан смотрел на нее с издевательской усмешкой. С этой усмешкой он и бросил ей в лицо беспощадную фразу:

— Легион разоружен! Полностью, от солдата до командира. Пусть завоевывают себе брюквенный суп в траншеях и каменоломнях. Пусть покормят вшей…

Впервые Рут слышала настоящего Ольшера, захмеленного ненавистью и злобой. Теперь она поняла, почему он служит в СС. Раньше это казалось ей неоправданным — слишком сдержанным и осторожным был гауптштурмфюрер. В разговоре с ней, например. Возможно, ему мешал барон, мешал мягкостью, аристократичностью, которая подчеркивала превосходство. Мешал своим примером, своим существованием. Теперь Ольшер чувствовал свободу и, возможно, потому обнажал сокровенное.

«Дела действительно плохи», — сделала окончательный вывод Рут. Она поверила гауптштурмфюреру. Всему, что говорил, она поверила. Даже этой страшной вести о разоружении туркестанского легиона, которым так гордились на Ноенбургерштрассе. Каюмхан носился с ним: «Мы сильны, мы независимы, у нас есть своя армия. Это я создал ее». «Глупец! Где теперь твоя армия?» Судьба легиона меньше всего беспокоила Рут. Ее беспокоила собственная судьба. Близкое, ощутимое «завтра», рисовавшееся почти в деталях, вдруг стало удаляться, тонуть в каком-то тумане. И уцепиться не за что. Ольшер предлагает выбрать другого хозяина — не Менке, — что же, она готова, если это поможет. Если это возвратит уверенность, даст опору. Надо убедить президента в необходимости перемены курса — Рут убедит. Нужны люди — она заставит мужа добыть их. Вместе с ним поедет по лагерям, станет звать, уговаривать, требовать. Что еще хочет гауптштурмфюрер?

Она подняла глаза на Ольшера. Полные решимости. И преданности. Шахиня принадлежала с этой минуты начальнику «Тюркостштелле» не как раньше, не как партнерша. Не как оплачиваемая исполнительница его замыслов. Капитан приобретал духовного сподвижника. Наконец-то!

— Обойдемся без легиона, — заверил Рут капитан. — Начинается другая война, война нервов. И мы ее выиграем.

«Нет, все-таки плохи дела, — еще раз повторила печальную мысль шахиня. — Я буду служить, буду делать все, что прикажет этот эсэсовец, но радости уже не будет. Никогда». Ей отчего-то стало муторно. Пришло отвращение, горячее, нетерпимое. Требующее разрядки. Если бы она могла сейчас сказать президенту то, что думает о нем. Бросить в лицо свою ненависть, обиду. Даже свои грехи. Пусть знает, какова цена их союзу.

Она оторвалась все же от гардины, старой, пахнущей нафталином, прошла к столику. Села. Бросила руки на зеркальную холодную доску.

— Для кого?

— Что? — не понял капитан.

— Для кого выиграем войну?

Ольшер от самых высоких идей должен был вернуться к самым элементарным. Взглянул на Рут, уныло прилепившуюся возле столика. Взвесил, во что обходится ему приобретение души человеческой. Цена оказалась невысокой. Какие-то смутные обещания — и только. Но и эта плата была сейчас не по карману Ольшеру. Он верил в борьбу, верил в успех временный, но конечное не представлял себе — три года войны научили капитана отличать желаемое от действительного, — агентура на Востоке, как и армия, гибла. Поэтому Ольшер выдал Рут только официальную плату, предоставленную щедрой рукой министерства пропаганды.