Феникс

Ольшер ушел, а Рут осталась в номере. Как всегда. Сидела, просматривая иллюстрированный журнал, изредка поднимала голову. Вслушивалась в шаги в коридоре. Недоуменно вытягивала губы — шаги были незнакомыми.

Шли минуты. Долгие минуты.

Потом отворилась дверь и в комнату заглянула горничная. Сказала смущенно:

— Фрау, номер заказан только до двух часов. Сейчас пять минут третьего…

Ее прогоняли. Прогоняли жену президента. Краска схлынула с лица Рут. Бледная, она встала. Нетвердо, под любопытным взглядом горничной прошла к двери. Прошептала, оправдываясь:

— Меня заинтересовал журнал… Простите…

— Барон, милый… Что все это значит?..

Молчание затянулось. И чем дольше длилась эта немота барона, тем острее чувствовала шахиня свою обреченность. Неужели он ничего не скажет? Неужели все так плохо?

Ночь она провела в тревоге. Впервые Рут задумалась над целью жизни. Есть ли смысл бороться за завтрашний день? Наступит ли он? Рядом безмятежно похрапывал Вилли, как она называла дома президента. Взволнованный разговор перед самым сном никак не повлиял на его покой. В ответ на ее вопрос, что же будет, он уныло пробормотал: «Я останусь в Германии. Тебя это устраивает?..» Вилли считал, что самое большое счастье для Рут — это он — красивый, стареющий президент. В крайнем случае, бывший президент, бывший лидер туркестанской эмиграции. В поражение Германии он не верил, даже умозрительно не представлял себе разгромленный Берлин. Тишина, что наступит после войны, была тем желанным царством, которое больше всего соответствовало нынешнему настроению «отца Туркестана». Тщеславие, таившееся в Каюмхане, не делало его смелым и энергичным, оно уживалось с ленью и трусостью. Последнее мешало движению к цели. Если бы не Менке, не Рут, не гестапо, с которым он сдружился, побоявшись преследования в 1933 году, Каюмхан не сделал бы ни одного решительного шага. Его подталкивали каждый раз, когда дело касалось конкретных усилий. Он и к Чокаеву не пошел бы в тот роковой день, если бы не подтолкнуло гестапо и не потребовала Рут. И не благословил барон. А потом пил целую неделю. Скулил, забившись за шкаф, и оттуда кричал: «Не я… Это он сам…» Рут утешала: «Необходимость заставила нас… Фюрер не думает о жертвах, принесенных на алтарь идеи. Кто стоит на пути, тот должен умереть… Будь мужественным». Каюмхана поддержал Баймирза Хаит, его правая рука, его любимец. Он первый добавил к имени будущего председателя комитета — хан, назвал его «отцом Туркестана». Хаит сказал: «Довольно убиваться горем. Мустафа был стар, и аллах вовремя призвал его к себе. Настал час великих свершений. Туркестанцы готовы идти за своим отцом». И поцеловал руку Каюмхана. Это было трогательно. Это ласкало сердце президента.