Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи

В отличие от писем 1930-х гг., дневники Е. Герцык 1941–1942 гг. лишены философской концептуальности, апологетического идеологизма. Записи эти стилистически отличны и от дореволюционных дневниковых заметок. Прежняя исповедальность сменяется на стиль хроники: личного теперь уж действительно ничего не остается, самое интимное оказывается зависимым от исторических – военных событий. Дневники охватывают период ожидания немецкой оккупации и ее начало. Евгения Казимировна дожила до освобождения Курской земли в 1943 г., радовалась победам Советской армии. «Но сил уже не оставалось, и в феврале 1944 года Евгении Казимировны не стало. Ее похоронили на степном кладбище рядом с деревней, где она умерла, и где безбрежная степь так напоминает море, и где растет полынь сродни крымской…» [1097]

Для историка Отечественной войны герцыковская хроника жизни курской деревни могла бы представлять большой интерес. Из безыскусных записей беспристрастного автора постепенно в ходе чтения встает очень необычный образ страны. Картина эта ничуть не похожа на то «эпическое» полотно, которое фабрикуют письма «Оттуда». И дело не в том, что изменилась историческая ситуация – кончился мир и началась война: в «Письмах старого друга» уже присутствовали предчувствие войны и гипотетическая реакция на нее народа. В 1936–1937 гг. Евгения была убеждена в том, что советский народ, помимо того что зачитывается Пушкиным и Гёте и упивается Бетховеном, к тому же благоговейно чтит древнерусских былинных воинов-богатырей. «Образы богатырей выявляют думы и чаяния народа, – с восторгом цитирует Евгения в одном из писем в Париж некоего умеющего держать нос по ветру, облеченного властью идеологического чиновника. – Они в течение веков живут в народе именно потому, что олицетворяют героическую борьбу народа против иноземных нашествий, народную удаль, смекалку, храбрость, великодушие и т. д.»[1098] Гламурные богатыри, якобы являющие собой народный идеал, гламурный народ из песни «Если завтра война…» – подобно карточному домику, все эти идеологические призрачные постройки перед лицом реальных событий в сознании Евгении Казимировны в одночасье рухнули, увлекая за собой ее собственную оптимистическую «философию жизни» 1930-х гг….

Народ, с которым Евгении в военное время пришлось жить бок о бок, согласно ее свидетельству, – это абсолютно косная, бессмысленно-тупая, деморализованная и одновременно по-крестьянски хитрая атомизированная масса. При этом народные персонажи представлены в дневнике вполне сочувственно, даже с симпатией. Особенно это касается детей, которые, однако, уж никак не похожи на «27 миллионов счастливых детей» из писем «Оттуда»! Главный ракурс показа деревенского люда, оказавшегося «на стыке двух армий»[1099], – их постоянно меняющаяся, в зависимости от военной обстановки, то пронемецкая, то просоветская, а на самом деле корыстно-обывательская, шкурная ориентация: «Подлая человеческая природа хочет верить, что побеждающие правы, благи» (с. 350, март 1942 г.). Позиция самой Е. Герцык устойчиво просоветская; давно потерявшая связь с Бердяевым, она оказывается здесь его единомышленницей [1100]. Однако Евгения не чувствует личной враждебности к немцам-оккупантам, – в их хате останавливались люди более или менее нормальные, почти интеллигентные. Отдаленно это напоминает волошинское стояние над схваткой в Гражданскую войну – его молитву «за тех и за других»: при конкретной встрече для Евгении также было естественным прежде всего видеть и ощущать человека, а не олицетворение идеологии.