Фермуар последней фрейлины

Два года назад он был совсем другим человеком. Его уважали и ценили большие люди. Ему доверяли серьезные дела. Он был старшим группы у самого Николая Николаевича. И он не пил… ну, то есть почти не пил. Разве что пару рюмок в день.

С тех пор жизнь удивительным образом изменилась. От его тройки, считай, никого не осталось. Вася Беленький зарезал парня, который толкнул его и обозвал обидным словом в туалете. Дело происходило в баре, парень был незнакомый, зашел в тот бар случайно. А оказалось, что он сын какого-то влиятельного типа, какой-то шишки, так что Васю мигом замели менты, а после заперли в психушку для особо опасных, где он и сгинул.

Впрочем, от Васи всегда пахло безумием, чего стоили одни его пустые страшные глаза, по любому поводу наливавшиеся белесой непроглядной мутью! Правда, в этом были свои плюсы — Вася мог напугать кого угодно, хоть неаккуратного должника, хоть бойцов конкурирующей фирмы.

Второго в его тройке — Свища — случайно убили на стрелке с людьми Крапленого. Свищ не вовремя полез в карман за сигаретами, а кто-то из парней Крапленого психанул и выстрелил. В результате все чуть не поубивали друг друга…

Так что от той тройки остался только сам Толик, да и то — он был не тот, что прежде, и ничего серьезного ему давно уже не поручали. Да и вообще, честно признаться, ничего не поручали. Он перебивался случайными заработками или клянчил на выпивку у тех, кто помнил его по прежним временам…

В последнее время давали все реже.

— Это ж как давно было… — повторил Толик. — Думаешь, я помню всех, у кого выбивал долги?..

— Всех и не надо, — отозвался орангутанг (тот, что слева), — ты вспомни только одного, вот этого! — и он сунул под нос Толику мятую фотографию какого-то мужика.

— И ты уж постарайся! — добавил второй (тот, что справа) и ударил Толика в бок. Вроде бы и не сильно ударил — но боль пронзила все тело Толика.

И, что удивительно, эта боль действительно освежила его память. Он вспомнил мужика с фотографии, вспомнил тот день, когда они втроем пришли к нему домой. Мужик был хлипкий и нестоящий, тряпка, пустое место, он что-то жалко лепетал и умолял пощадить его.

Тут же была его баба — жена, что ли. С виду ничего особенного, но что-то в ней было — глаза, что ли, взгляд такой…

Толик тогда еще подумал, что дрянному мужичонке досталась хорошая баба — не стоит он ее. А Вася Беленький, как это с ним часто бывало, озверел, глаза его побелели, он выхватил свой нож и полоснул женщину по шее. Толик тогда с трудом смог его утихомирить — им совершенно ни к чему был труп, с ним пришлось бы возиться, и Николай Николаевич был бы страшно недоволен…

— Вижу — вспомнил! — прохрипел левый орангутанг.

— Ну, допустим, вспомнил…

Он и правда отчетливо вспомнил тот день, вспомнил, как тот мужик трясся от страха, как он пихал им в руки какую-то ничего не стоящую дрянь, пытаясь откупиться. Толик брезгливо перебрал это барахло и сунул в карман сережки — не бог весть что, но все-таки камушки яркие, зелененькие, сразу видно, что не стекляшки. А он как раз накануне поссорился со своей подружкой, Кристинкой, и она выставила его за дверь, так что подарок не помешал бы…

— Вижу — вспомнил! — повторил орангутанг. — Вот насчет этих самых сережек расскажи подробнее!

«Что он, мысли мои читает, что ли? — испугался Толик. — Я сам-то уже все забыл, вот только сейчас начал вспоминать… Как он мог об этом узнать?»

Вечером того же дня он завалился к Кристинке и протянул ей злополучные сережки.

Но Кристинка была явно разочарована, или просто еще не хотела мириться. Она посмотрела на сережки с презрением и бросила их на пол: «Что ты за дрянь мне притащил? Да я такое барахло в жизни не надену! Да меня подруги на смех поднимут! Старье какое-то, и не золото даже, а не понять что! Вот Каринке Вован подарил серьги — так это действительно серьги, столько золота, что уши до плеч оттянуло! Забирай свою дрянь и проваливай!»

И Толик ушел, напоследок подобрав сережки — не пропадать же добру… Жалко ему стало красивую вещь.

С Кристинкой у него с тех пор так и разладилось, но Толик не больно жалел — мерзкая баба, жадная до невозможности, голос опять же, как дверь несмазанная скрипит.

— И куда ты их девал? — прохрипел орангутанг.

Оказывается, Толик вслух проговаривал свои воспоминания… ох, не доведет его эта привычка до добра! Рот нужно держать на замке! Сколько раз ему об этом говорили…

— Куда ты девал те сережки? — повторил орангутанг, и в его голосе прозвучала нешуточная угроза.

— Да куда дел? — пробормотал Толик. — Известно куда, Вазелину отнес, перекупщику. Да он мне и заплатил-то за них всего ничего. Я уже не помню, но точно гроши…

Орангутанг еще раз встряхнул Толика — видимо, для профилактики, так что зубы у того громко клацнули — и, переглянувшись с напарником, слез с табурета.

— Живи пока!

— Эй, мужики, а вы мне выпить обещали! — расхрабрился Толик, почувствовав, что опасность миновала и эти двое ему больше ничего не сделают.

— Пить вредно! — процедил орангутанг, но все же бросил на стойку деньги и мигнул бармену — налей страдальцу!