Фермуар последней фрейлины

Она поняла, почему плакали все встреченные ею женщины. В театре тетю Дусю любили как родную. Она работала здесь дольше всех, собственно, она работала здесь всегда, она казалась такой же необходимой и обязательной частью театра, как кариатиды перед входом. Когда тетя Дуся по причине ухудшения зрения не смогла больше работать костюмером и ушла на пенсию — она не смогла покинуть родной театр, и приходила сюда почти каждый день — поговорить с бывшими коллегами, посмотреть, как подвигается работа над новой постановкой, заглянуть на репетицию. Ее все любили…

Настя почувствовала, как глаза наполняются слезами.

Но постаралась сдержаться, не зареветь, как последняя дура.

— Где она? — спросила, с трудом справившись со своим дрожащим голосом.

— Так возле реквизитной же… — отозвался пожарный, опасливо глядя на нее. Как всякий мужчина, он боялся женских слез и не знал — заплачет Настя или воздержится.

— Она ж как там упала, так и лежит… — продолжал он, с облегчением увидев, что Настя держится. — Вероника Павловна ж велела не трогать. На всякий случай. Оно, конечно, ясно ж, что несчастный случай, но все же ж велела не трогать, пока полиция не поглядит, как там да что… такой же порядок…

— Возле реквизитной? — удивленно переспросила Настя. — А что она там делала?

Реквизитная — последнее место, где могла оказаться тетя Дуся. С Трофимовым, театральным реквизитором, она не ладила. То есть с ним никто в театре не ладил, такой уж скверный был у него характер. А сама комната с реквизитом находилась в самом дальнем углу театра, куда почти никто не заглядывал.

— Так случайно ж, наверное, зашла. Она ж плохо видела — вот и ошиблась, наверное…

Настя хотела возразить пожарному, хотела сказать, что, как бы плохо ни видела тетя Дуся — она знала театр как свои пять пальцев, знала лучше любого актера, лучше самого пожарного.

Хотела — но не стала, потому что подумала о другом.

А именно о том, что тетя Дуся только сегодня позвонила ей и попросила встретиться в театре. Она хотела поговорить о чем-то важном. И была очень взволнована…

О чем она хотела поговорить?

— Так, говорите, возле реквизитной? — еще раз уточнила Настя.

— Ну да, возле реквизитной! — энергично кивнул пожарный. — Так я же ж пойду… мне ж огнетушители поверять нужно… — и он исчез в полутьме театральных коридоров.

А Настя отправилась к реквизитной.

Она прошла мимо репетиционного зала, поднялась по узкой деревянной лесенке, выходившей на балкончик, наподобие капитанского мостика возвышавшийся над площадкой, где перед прогоном расстилали декорации. С этого мостика художник вместе с режиссером смотрел на декорации перед тем, как вынести их на сцену, проверял, как они будут выглядеть из зала.

Оттуда, с этого мостика, еще одна, незаметная со стороны дверь вела в короткий коридор и дальше — в реквизитную.

В коридоре перед реквизитной толклись несколько человек из театральной массовки. Кто всхлипывал, кто сокрушенно качал головой, все вполголоса переговаривались, как обычно разговаривают в присутствии тяжелобольного.

— Здесь? — спросила Настя знакомого рабочего сцены.

— Здесь… — кивнул он с тяжелым вздохом.

Настя и сама уже разглядела в полутьме под балконом неловко свернувшееся тело.

Она протиснулась к телу, раздвинув зевак. Впрочем, они и сами расступились, узнав ее. На лицах было сложное выражение — сочетание жалости, сочувствия и того жадного интереса, какой у многих людей возникает при виде чужого несчастья…

Подойдя к трупу, Настя опустилась на колени.

Попросту, ноги не держали ее, и она едва не упала.

Тетя Дуся казалась удивительно маленькой и беззащитной, как будто под конец жизни превратилась в ребенка. Одна рука была неловко подвернута под тело, другая вытянута, словно на что-то показывала. А самое главное — голова была повернута под странным, диким, невозможным углом, как часто пишут в полицейских протоколах — несовместимым с жизнью.

Настя дотронулась до вытянутой вперед руки, словно хотела проститься с тетей Дусей. Рука женщины была такая холодная, такая неживая, что Настя поняла с абсолютной ледяной ясностью, что тети Дуси больше нет, что это скорченное на полу тело не имеет к ней никакого отношения. В то же мгновение Настя почувствовала, как глаза ее наполняются слезами, как слезы стекают по щекам — и ничего не могла с этим поделать…

Стоявшая рядом Виктория Львовна, завлит театра, унылая старая дева в очках с толстыми стеклами, протянула Насте платок. Настя благодарно кивнула, вытерла слезы, хотела вернуть платок — но Виктория Львовна покачала головой — оставь, тебе еще пригодится…

Очки Виктории Львовны вызвали у нее какую-то важную мысль.

Настя попыталась удержать, вернуть ее мысль, и это ей с большим трудом удалось.

Очки.

Тетя Дуся без них почти ничего не видела, она не могла сделать без очков ни шагу — где же они сейчас?

На мертвой старушке очков не было, не было их и на полу, по крайней мере поблизости от тела…

— Очки! — проговорила Настя, подняв голову и оглядев окружающих. — Где ее очки? Никто не видел?