Фестиваль

Из всех известных в мире городов
Я более всего Одессу уважаю.
И буду воспевать я дальних берегов
И с мыслью об нее я засыпаю.

Ровнее улиц в мире нигде нет,

И с кем хотите я поспорю:
Кудой в Одессе не пойдешь,
Тудою можно выйти к морю.

Одесский вор – он тоже знаменит.

С другими ворами нет никакого сходства.
Япончик-Миша, пусть он был бандит,
Но сколько на нему печати благородства.

Или возьмем, к примеру, Беню Крик.

Вы Молдаванки короля не знали?
Какой размах, какой бандитский шик?!
Знакомство с ним за доблесть почитали.

А Додик Ойстрах, чтоб он был здоров!

Его ж Италия боится.
И звуком скрипки он таков,
Что вся Одесса им гордится.

И Сеня Керчик. Он теперь Кирсанов.

Среди поэтов он в Москве как туз.
Родился он на улице Гаванной
И только ростом вышел карапуз.

Бывают драки здесь

И с матом, и без мата.
Но если вам в Одессе выбьют глаз,
То этот глаз уставит вам Филатов…

Сейчас Степаниде в ее эмоциональном пике крайне необходим был тайм-аут, и внезапно она его получила: прослушав достаточно экзотичное, но все равно внятное исполнение знакомой песни, Маромой в значительной мере пришла в себя. Только сейчас увидевший ее Кулебякин тут же попросил минутной аудиенции и, получив разрешение, понес:

Нас трое братьев Кулебякиных – и все колдуны. Один – лесной, второй – степной, а третий – водяной. Но при всем при том мы все трое – Николаи Ивановичи. Я – Николай Иванович. Брат мой – Николай Иванович.

– Да пошел ты…

– Не надо так со мной разговаривать.

Степанида ткнула собеседника кулаком, Кулебякин отлетел к противоположной стене и затих – путь был свободен.

После дамской комнаты Маромой из своего кабинета позвонила Самокруткину в палату:

– Иван Петрович, докладываю – собрание провели. Все в порядке. Кац, по-моему, арестован.

Самокруткин, выразив удовлетворение, ответил еще на несколько тривиальных вопросов о здоровье и пошел на вечернюю прогулку.

Степанида отправилась завершать собрание, что ей сравнительно быстро и удалось – аудитория устала. Последней, заслуживающей внимания мизансценой, была, как всегда, безобразная драка между Дудиной и Бланманже. Как всегда, их через несколько минут спарринга разняли, и удовлетворенные с синяками актрисы разошлись, как в море корабли.

Глава тридцатая

Музыкальный критик Марина Гоннобобель когда-то, вероятно, была привлекательной женщиной. Годы скорректировали внешность, хотя до конца так и не смогли искоренить как элегантности фигуры, так и ясности ума. Ее волосы по-прежнему обладали пышностью и блеском, кожа была чиста и гладка, а сообразительность позволяла трудиться всего пять дней в месяц.

В эти пять дней Гоннобобель, как всегда арендовав небольшой зал ресторана Дома архитекторов, рыскала по городу в поисках различных выставок и презентаций. Приезжим бизнесменам она предлагала широкий спектр услуг – пригласительные билеты на вечера отдыха, которые сама успешно и проводила в вышеозначенном помещении. Культурная программа вечера, кроме накрытых столов и выступлений малоизвестных артистов, обычно включала в себя розыгрыш призов-подарков и аукцион, на котором Марина со свойственной ей артистичностью впаривала присутствующим различные старые малохудожественные вещи, выдавая их за исторические раритеты.

У критика был чрезвычайно длинный нос и мертвая хватка. При всем при том она была девушкой веселой, всегда готовой принять на постой пару-тройку проезжающих мимо, томящихся от безделья джентльменов. У нее в гостях не надо было кривляться, кривить душой, говорить неправду – у нее можно было делать все что угодно. Причем как с ней, так и с ее такими же почтенными и доступными подругами.

Усталость после совмещенных съемок была настолько сильна, что Сергей Сергеевич, посоветовавшись с Жигульским, решил направить свои стопы именно в сторону достаточно уютной трехкомнатной квартиры госпожи Гоннобобель.

Критикесса была предупреждена, и поэтому, когда приятели ввалились в ее прихожую с изрядным количеством спиртного в руках, то обнаружили в квартире, кроме хозяйки, еще и парочку молодящихся дам.