Февраль - кривые дороги

Услышав в трубке знакомый басовитый голос Филиппа, Клава почувствовала вдруг, что не может так просто взять и оборвать единым махом знакомство между ними. Ничего, пусть говорит, пусть спрашивает, она потерпит. Да уж не наврала ли на него та балаболка на улице.

Филипп спохватился сам, первый, очевидно, понял что-то то ли по ее интонациям, то ли по невольно отрывистым ответам.

— Одну секунду! — извинился Филипп, и Клава услыхала на том конце провода чирканье спички о коробок. Он закуривал, прижав плечом трубку к уху. Клава ясно видела все это: его поникший темный хохолок над склоненным худым лицом, костлявые смуглые пальцы рук.

— У тебя какая-то неприятность, Клавочка? — наконец спросил он, уже закурив. — Чем могу помочь тебе?

Она помедлила, сердце стучало где-то у самого горла, во рту стало сухо.

— Ничем, — тихо проговорила Клава, но Филипп услышал.

— Как это ничем? Так не бывает...

— Бывает. Сегодня меня остановила твоя односельчанка... Понимаешь? — голос Клавы дрогнул, она умолкла, продолжая держать трубку возле уха, тупо глядя перед собой.

В ответ ни слова оправдания, ни звука.

Тогда она подняла руку с трубкой, чтобы положить ее, и тут услыхала его голос, как далекий стон:

— Клава, Клавочка, нам надо встретиться, я все объясню тебе...

«Еще чего недоставало, стало быть, есть что объяснять!» — тоскливо подумала Клава и, не дослушав, когда встретиться и где, стукнула трубкой по рычагу. Пусть поищет ветра в поле, пусть побегает!

После обеда у Клавы совсем не клеилась работа, и мастер заметил это.

— Ты уж, Кузнецова, не захварываешь ли? — участливо спросил он. — Ступай-ка домой.

Поравнявшись с общежитием, Клава постояла с минуту, раздумывая: может она сейчас видеть кого-нибудь или нет? Не могла. И отправилась дальше. Было безразлично куда, лишь бы идти.

Косые лучи солнца ярко высвечивали сугробы снега возле низких бараков среди голого поля. Сугробы не тронуты ни полозьями санок, ни лыжами: поселок без детей, одни взрослые. Да и женщин мало. Живут где-то по селам и деревням в ожидании московских писем, денежного перевода.

Клава представила себе заснеженную милую деревеньку в двадцать изб, обложенную лесом вперемежку с полями, и глаза ее повлажнели.

В деревеньке все знают друг друга, люди просты и не лживы. У каждой семьи отдельный дом, не так, как в этих опилочных бараках. Воздух, настоянный на лесах и травах, на сотни верст вокруг. И откуда у нее — девчонки с земли — появилась тяга к заводу? Газет, что ли, начиталась? Вот он встает на просторе, светло-серый, бетонный, с почти уже застекленными огромными окнами, пылающими в этот час на солнце. Велик и внушителен до головокружения...

Поднялся ветер, стало холоднее, и Клава, уже не раздумывая, кого застанет дома, твердо повернула к общежитию. Недоставало еще схватить воспаление легких!

В комнате не оказалось ни одного человека. На столе, прислоненная к ломтю хлеба, красовалась записка:

«Кланечка! Пшенная каша с маслом под подушкой. Ешь вволю. И немедленно топай в актовый зал учебного комбината на вечер художественной самодеятельности. Ждем тебя там».

Все складывалось для Клавы как нельзя лучше. Про вечер она забыла — не беда; кашу с маслом съест с превеликим удовольствием и завалится спать. А там «утро вечера мудренее», как любил говорить ее веселый отец, с которым они всегда жили в большом ладу, и, сколько бы Клава ни докучала ему разными просьбами, то ледяную горку залить, то пенал особенный склеить, никогда не получала отказа.

Об отце думалось легко, с удовольствием. На память приходили забавные случаи, пережитые вместе. Было у них и такое: кучу песка вечером, возвращаясь с картофельного поля, приняли за медведя! Улепетывали в испуге, крюку дали километра в два. Смеялись потом друг над другом, она валила все на отца, папанька — на нее.

— Вы хоть при соседях-то где не ляпните, — не разделяя их веселости, сокрушалась мать, Евдокия Никифоровна, укоризненно покачивая своей небольшой головкой в синем платочке с белыми горошками, и добавляла, обращаясь непосредственно к мужу: — Смотрю я на тебя, Кинстинтин, и диву даюсь: оба вы точно однолетки!

Славные, чуточку смешные ее родители, и никакой другой любви Клаве не нужно. Побоку всяких Клейстеровых! Завтра она обязательно расскажет Насте про елочки точеные, увы, обремененные цепями Гименея, и заодно щегольнет перед ней новым словцом!

Съев кашу и согревшись под одеялом, Клава лежала в постели, заставляя себя думать о чем угодно, только не о Филиппе. Но это было не просто. Его последняя фраза, мало сказать, с просьбой, с мольбой о встрече, на которой он собирался что-то объяснить ей, вопреки ее воле возникала в памяти, будила смутную надежду...

Г Л А В А XXVIII

На другой день в учебном комбинате они с Настей, взяв классный журнал с отметками, занялись делами «легкой кавалерии».

И тут, как определила позднее Настя, с вытаращенными от испуга глазами в класс ворвался ученик из параллельной группы.

— Кузнецова, тебя милиционер зачем-то спрашивает! — выпалил он.