Февраль - кривые дороги

Зазвонил телефон, редактор снял трубку. Звонили из райкома партии, и, как видно, по серьезному вопросу, редактор тотчас позабыл о присутствии девушки.

Настя тихонько встала, прикрыла за собой дверь. Слезы душили ее.

У тисков Настя побоялась взяться за напильник, нутромер был зажат почти готовый, а запороть его ничего не стоило. Она бесцельно принялась рыться в тумбочке с инструментами, лишь бы протянуть время до конца смены.

Подошла от своих тисков Клава, с сожалением взглянула на потерянное лицо подруги.

— Ты была в редакции? Ну что там?

У Насти хватило силы усмехнуться.

— Представь себе, они, оказывается, не писали, а я не читала.

У Клавы блеснули и расширились глаза, она замахала на Настю руками, будто та сказала нечто несусветное. В глубине души Клава верила газетной заметке, потому что с детства привыкла верить печатному слову, как верили ее отец, мать и, вероятно, все жители их деревеньки.

Насте каким-то чудом мгновенно передалось это. Оскорбленная, она зло проговорила:

— А... поди ты! Размахалась тут!

Все, оказывается, непрочно в мире: любовь, дружба, простое человеческое понимание друг друга. Вот ведь как получается: даже пожилой человек, редактор, которого она, сама не зная за что, уважала до сегодняшнего дня, отпустил ее со странными скользкими словами, вероятно, ни на секунду не вникнув, как она себя будет чувствовать после подобной пощечины.

Настя поторопилась одной из первых в раздевалку.

Желтое, канареечного цвета, платье сидело на девушке как влитое и нравилось ей самой. Сейчас она даже не посмотрелась в зеркало, надевая черную костюмную жакетку. Затем шкафчик со спецовкой — на ключ, и Настя влилась в людской поток, всегда наводящий на нее ощущение горделивой причастности. Шел рабочий класс — опора державы, носитель всего доброго на земле. Ей ли, дочери комиссара, растерзанного озверевшими кулаками на глазах семьи, не знать этого?

— Настенька, обожди! — окликнул ее мужской голос у проходной. Она замедлила шаг. Из толпы навстречу к ней пробивался Василий Майоров, единственный человек, которому она могла обрадоваться сейчас. — Здравствуй, а я-то думал, проглядел тебя. Какая ты нарядная сегодня!

— Праздник справляю в честь первого печатного вранья обо мне! Не читал разве?

— Читал, — он поморщился.

На улице они остановились. У заводоуправления в такие часы было полно народу. К цистерне с квасом прилип огромный хвост жаждущих освежиться.

Давно ли отмечали Первое мая — скупое на солнце и знобкое, а сегодня — ярко, тепло. Саженцы лип в земляных четырехугольниках, зажатых между асфальтом, уже успели зазеленеть.

Василий, взглянув на них, проговорил:

— А в парке сейчас каково — воображаешь? — и, увидев подходящий трамвай, позвал: — Наш, Настенька, поехали!

В трамвае Василий согнал рассевшегося было парня, усадил Настю, украдкой посматривая на ее унылое лицо, кляня в душе разухабистую заметку.

Они ехали в Сокольники с двумя пересадками, только у парка Василий не позволил Насте встать, пробормотав:

— Еще три остановки не дотянули...

Она покорно села, все отлично понимая. Не дотянули так не дотянули. Он вез ее к себе домой показывать матери. Домашним обедом, наверно, угостят.

Перед низеньким флигелем в палисаднике Василий остановил Настю у старого ветвистого тополя.

— Я должен тебя предупредить кое о чем... Понимаешь, Настенька, матушка моя простая женщина... Одним словом, она поймет так: если девушка согласилась зайти к парню в дом, значит, она его невеста! — взволнованно выпалил он и попросил: — Ты, пожалуйста, прости меня!

— Ах, делай как хочешь, — вяло отвечала Настя, стоя с опущенной головой. — Я так одинока сегодня, ты не можешь себе представить! — вдруг сорвались с губ Насти слова, совершенно неожиданные для нее самой. И лишь только она произнесла их, слезы хлынули из глаз.

— Настенька, милая, успокойся, — горячо заговорил Василий, полуобнимая девушку за плечи и уводя ее прочь от дома. — Я понимаю, тебя возмутила эта глупейшая, насквозь лживая заметка. Я сам возмущен не меньше тебя, — признался он, движимый одним желанием: разговорить, утешить, взять на себя ее боль. — Хочешь я схожу в редакцию и по-мужски поговорю там? Разреши! — Уловив в лице Насти нечто вроде протеста, Василий поправился: — Тогда в партком пойду, как член бюро партячейки. А что? Имею полное право по общественной линии вправить мозги заводской прессе. Им прямой резон поддерживать свою работницу, а не кувалдой стукать. Глупейшие, недалекие люди!

Они сидели на скамейке под высоким кустом черемухи, еще не вполне расцветшим, но уже благоухающим. Василий обнимал Настю за вздрагивающие плечи, вознося благодарность судьбе и тому мало знакомому носатому журналисту, который, сам того не ведая, навредив Насте, помог ему завоевать доверие самой прекрасной на свете девушки, а может, кто знает, и ее любовь!

Потом Василий предложил отревевшейся Насте умыться под брызгами фонтана, прежде чем зайти перекусить в кафе.

Знакомство с его матерью на сегодня откладывалось, но оно должно было обязательно в скором времени состояться, в чем уже не сомневался Василий!