Февраль

Господи, напрасно, всё напрасно! Я изо всех сил пыталась удержаться в сознании, я так спешила, так торопилась к нему, и всё равно не успела! Бесконечное отчаяние охватило меня, и я, глупо посмотрев на револьвер, который всё ещё держала в руках, беспечно бросила его на столик. У меня и мысли не возникло в тот момент, что Габриель, быть может, ушёл не по своей воле… И про жаждущую мести Вермаллен я тоже как-то позабыла. А уж Февраль, до которого мне с самого начала не было дела, и вовсе вылетел у меня из головы!

Как глупа, как легкомысленна я была! Что ж, Жозефине, как обычно, не хочется признаваться в своих ошибках и просчётах, мне проще думать, что всему виною моя ноющая голова, моё нездоровье. Я и впрямь не могла нормально соображать. И если бы не таблетки Хартброука, глядишь, я и вовсе не дошла бы до этого домика, а повалилась бы без чувств где-нибудь посреди леса.

Откашлявшись, я вытерла пот со лба, и, поправив в очередной раз шарфик на шее, беспомощно огляделась по сторонам. Я словно надеялась, что он ещё мог быть где-то здесь, что я по каким-то причинам не увидела его раньше, но это тоже было наивно. Кровать в дальнем углу комнаты, тумбочка рядом с ней, широкий стол у окна, подоконник, выкрашенный белой краской… И всё. Больше ничего. Никаких признаков моего любимого мужчины. Я жалобно всхлипнула, и, теперь уже в сто первый раз поправила свой шарф. Мне показалось, что он душит меня. Сам душит, без усилий Февраля. Боже, как плохо мне было в тот момент! И плохо не только физически – душа моя рвалась на части, я не знала, где Габриель, я не знала, что с ним. Как нарочно, взгляд мой на незанавешенное оконце, выходящее на стремительную горную реку. Господи, нет! Он не мог прыгнуть вниз, не мог, не мог! Боже, почему он меня не дождался?! Я быстрыми шагами направилась к выходу, с твёрдым намерением добраться до моста. Может, он ещё там? Может, есть шанс успеть? А если нет, я уже не сомневалась – я прыгну следом. Что я буду делать без него?! Возвращаться назад? Бесполезно, меня наверняка уже хватились, и за попытку побега посадят под арест и депортируют назад во Францию, где и казнят. Бежать одной…? Куда я побегу?! Да, ключ от квартиры в Лозанне всё ещё при мне, но если Февраль – это Томас Хэдин, что я буду делать тогда? Тем более, и Арсен так считал, а у него, как у журналиста, чутьё было развито наверняка лучше, чем у меня.

Нет. Лучше уж самой. Легко и просто, и практически безболезненно – я разобьюсь в считанные секунды, это куда приемлемее, чем корчиться в муках удушья, когда вот этот самый шарфик сдавит мою шею… Я в сто второй раз поправила его, и ускорила шаг, но в следующую секунду резко остановилась, так и не дойдя до двери.

Какое-то мгновение я просто стояла там, широко раскрытыми глазами глядя на старую, покосившуюся дверцу прямо перед собой. В ней не было ничего особенного, просто я увидела кое-что боковым зрением, и теперь жутко боялась поворачиваться. Я не хотела смотреть на это. Не хотела видеть. Не хотела думать, не хотела приходить к ещё одним чудовищным истинам. Теперь уже я просто хотела прыгнуть с моста, независимо от того, сделал это до меня Габриель или нет.

Картина всё так же висела на стене, как и в день нашего первого визита. Девушка в белой простыне, помните, я говорила? В прошлый раз я, глядя на неё, заинтересовалась игрой света и тени на её обнажённой коже и в её тёмных волосах.

Или, простите, в её чёрных волосах. Теперь, думаю, это уточнение важно.

Ныне же меня заинтересовало совсем другое. Я медленно-медленно повернулась, проклиная себя за излишнее любопытство, но всё же повернулась. Иногда так бывает – не хочешь делать чего-то, знаешь, что хорошего из этого не выйдет, а всё равно делаешь, будто назло самому себе.

Мне нужно было взглянуть. Я должна была убедиться.

Какая, впрочем, разница? Я всё равно прыгну с этого чёртового моста! Теперь уж точно.

Когда я взглянула на картину во второй раз, я поняла, что эта девушка мне знакома. Это была Офелия де Вино, дочка нашего посла. Это именно она сидела полуобнажённой на белых простынях, стыдливо пряча лицо в ладонях. Я видела её сияющую улыбку между пальцами, я видела её блестящие глаза. И маленькую родинку на шее, которую я заметила ещё сегодня утром, когда Жан Робер показывал её фотокарточку… Это и впрямь была Офелия де Вино, но самым страшным оказалось не это.

С натуры её рисовал вовсе не Стефан Трауб, подающий большие надежды швейцарский пейзажист. И вовсе не Стефан Трауб так знакомо передал эти солнечные блики в её волосах.

Эту картину написал Габриель.

В ту секунду, когда я пришла к этому кошмарному по своей сути выводу, дверь за моей спиной скрипнула, и он зашёл в комнату своей обычной походкой, лёгкой и уверенной. Я резко обернулась в его сторону, до того резко, что волосы, высвободившиеся из причёски, больно ударили меня по лицу, а тяжёлые длинные серьги заколыхались в ушах.