Фиалок в Ницце больше нет

Ну да, муж был, как водится, прав.

– Не могу же я уже сейчас уйти на пенсию и ничего не делать. А я мог бы именно что писать картины других мастеров. Так чем же это отличается от того, чтобы рисовать в своем индивидуальном стиле и продавать, получая большой гонорар? Копировать других – это и есть мой стиль.

Вздохнув, Саша заметила:

– Согласно букве закона, никто не запрещает рисовать как Кандинский, Гоген или Рафаэль. Никто даже не запрещает искусственно старить работы. А вот если ты подписываешь этот свой новодел именем умершего гения и, более того, водишь за нос кучу крутых искусствоведов, продавая помешанным на искусстве богачам эти самые «шедевры», то это уже уголовно наказуемо.

– Ну, значит, мы уже давно преступили черту запретного. Тебе же понравилось?

Саша вспомнила, как дурачила герра профессора. А потом жутко богатого японца. И всех этих чопорных и заносчивых арт-экспертов, которые мнили, что их никто и никогда не проведет.

А вот они взяли и провели.

Муж с надеждой посмотрел на нее:

– Значит, да? Мы продолжим? Сын, конечно же, ничего знать не будет – если нас поймают, то ребенок будет ни при чем!

– Почему это нас должны поймать?

– Ну, всех преступников рано или поздно ловят?

– Далеко не всех.

Она вспомнила о Феде, давно уже не ее Феде.

– Значит, да?

Саша, глядя мужу в глаза, произнесла:

– Значит, нет.

Она знала, чего боялась. Нет, не разоблачения (с чего это их должны разоблачить – да и кто?). И даже не того, что они испортят жизнь сыну: еще бы, ведь для него будет подлинным шоком, если к ним однажды придет полиция.

А того, что это ей понравится. То, что Илье это нравилось и он, по сути, жить без этого не мог, она уже знала.

А вот она сама?

Саша знала ответ: бояться того, что это может ей понравиться, было поздно.

Оно уже ей нравилось.

И все равно она сказала «нет». Хотя как там желала герцогиня?

Будьте счастливы и готовы к безумствам. Жизнь слишком коротка, чтобы не попытаться совершить их.

Нет, нет, нет! Да?

Они переехали в особняк, но мастерская под крышей стояла пустая – Илья все время проводил или на вилле Арсон, где продолжал работать на полставки, или с сыном.

Вопросов о причине их резко улучшившегося материального положения никто не задавал: многие отлично помнили историю с Петровым-Водкиным.

О тратах на операции Ивана Ильича, напротив, знал только крайне узкий круг друзей и знакомых.

А что бы они сказали, если бы она поведала им об истории с «Кандинским»?

Муж ничего не говорил, но Саша видела, что он страдает. Его было крайне жаль – но надо же защитить его от самого себя.

Хотя о чем она, участница ОПГ «Кандинский», говорит?

И не только Илюшу защитить, но и сына.

И саму себя.

Так продолжалось около трех месяцев, и Саша, замечая, что муж снова стал возвращаться домой навеселе (бокальчик, вернее два, три или даже побольше легкого французского вина в компании друзей-художников с виллы Арсон давали о себе знать), попыталась с ним поговорить: сначала намеками, потом с легким нажимом, под конец открытым текстом.

– Ни рисовать нельзя, ни вина пить нельзя? – взъерепенился муж. – С тобой прямо как в колонии строгого режима!

Чувствуя наворачивающиеся на глаза слезы, Саша ответила:

– Пей, а тогда с твоим диабетом ты быстро рискуешь встретиться с герцогиней. Хотя она просила задержаться тут на несколько десятилетий. Рисуй, только…

Илья, обнимая ее, мягко произнес:

– Извини, я идиот, конечно. Пить больше не буду, даю зарок! А вот что касается того, что рисуй… Что – ты можешь мне сказать? Вернее, как: как Марк Шагал? Как Георг Гросс? Как Генрих Кампендонк?

Кампендонк, как знала Саша, был его любимым художником.

– Как Илья Гогурин! – произнесла она, целуя мужа, а тот вздохнул:

– Но все дело в том, что Илья Гогурин рисует как они. Так, может, да?

Саша оставалась непреклонна:

– Нет и нет!

Или да и да?

А еще месяц или полтора спустя (Илья сдержал слово: являться домой навеселе он перестал, и Саша была горда за мужа – пока не обнаружила в баке для мусора три пустые бутылки из-под коньяка: он пил теперь дома, причем, судя по всему, когда оставался один с сыном) муж вернулся домой взволнованный, с блестящими глазами.

Опять хлебнул?

Саша выставила пустые бутылки, извлеченные ею из бака, на столе в кухне: Илье и ей предстоял крайне серьезный разговор.

Пусть выбирает: или она с Иваном Ильичом – или алкоголь.

Она ужасно боялась, что алкоголь в итоге победит.

Илья же, даже не замечая мозоливших глаза бутылок, заявил, одаривая ее поцелуем (нет, не пил – во всяком случае, вне дома):

– Ты помнишь Родриго?

Саша, уже выстроившая в голове строгую концепцию их семейной ссоры, опешила.

– Ну, из Эль Сальвадора, такого веселого и шебутного? Он еще панно из крашеной гальки собирал…

Ну да, Родриго она помнила, но какое это имеет к ним отношение?