Фигуры света

Мэй роняет пальто на пол. Мама не может оторвать от него взгляда, от лощинок в серой шерсти, от брызг грязи, попавших на пальто с ботинок Мэй. Очень жаль, что приходится огорчать маму, но Мэй на такое не согласна. Стоит маме немного поразмыслить, и она сама поймет, что одного упоминания имени Мэй в связи с этим планом достаточно, чтобы разрушить будущее самой Мэй; если ей придется зарабатывать себе на жизнь, добропорядочные наниматели вряд ли отнесутся с пониманием к подобной истории, а если она соберется замуж, любая семья девушку с таким прошлым отвергнет недолго думая. Мэй отказывается участвовать в подобной затее, тем более что публика уже проявляет к этому делу изрядный интерес.

Мама выпрямляется, будто кто-то дернул за крючок, которым ее голова крепится к потолку, но говорит только, что Мэй нужно выслушать ее план, прежде чем отказываться ей помогать, что такой поспешный отказ – признак несдержанности. Ну конечно же, она не предлагает подвергать Мэй опасности, более того, сама мысль о том, что Мэй не верит в мамино благоразумие, – оскорбительна; и как только маленькая девочка смеет судить о подобных вещах. Насильника Мэй изобразит преподобный Фрост, поэтому им совершенно нечего опасаться. Мама всего лишь просит Мэй переодеться нищенкой и остаться с миссис Крампсолл, которая ее осмотрит – очень бережно, разумеется, ведь от этого напрямую зависит ее заработок, – и затем, когда преподобный Фрост схватит ее или будет удерживать, чтобы сыграть свою роль, сопротивляться ему так, как это сделал бы изнуренный бездомный ребенок. И до тех пор, пока Мэй с преподобным Фростом не останутся одни, ей надлежит скрывать свой образованный выговор.

Алли прижимается к стойке перил, находя слабую опору в боли, с которой резная балясина впивается ей в позвоночник. Ногти правой руки вонзаются в левую ладонь. Но что, если на честное слово мистера Фроста – как и многих других порядочных с виду мужчин – нельзя полагаться? Он ведь будет не первым священником, который злоупотребит своей властью над юной девушкой, оказавшейся в компрометирующем положении, и кто потом поверит Мэй? И что, если какой-нибудь другой мужчина предложит миссис Крампсолл больше денег за Мэй? Уж ее-то словам точно верить нельзя. Мама права, Алли слишком взрослая, слишком созревшая, чтобы участвовать в подобном. Для этой роли нужна юность Мэй, ее хрупкость.

Мэй качает головой. Просто невероятно, что мама, которая столько лет посвятила борьбе против насильственного осмотра юных девушек, готова подвергнуть этой процедуре собственную дочь. Одно дело, если от медицинского осмотра зависело бы здоровье Мэй, но просто ради того, чтобы сыграть роль, чтобы что-то доказать, – нет, Мэй этого не допустит. И, кроме того, позволить известной своднице себя связать, а может, еще и заткнуть рот… Мэй сомневается, что у мамы есть на это папино разрешение – да и на всю затею в целом – и даже смеет предположить, что обратись она, Мэй, к папе за помощью, тот будет весьма огорчен маминым поступком. Мэй встречается взглядом с Алли. Она, конечно, может ошибаться, продолжает Мэй, но по нынешним законам именно папино, а не мамино согласие делает подобную покупку правомерной; мама ведь не раз им говорила, что мужчина может торговать своими дочерьми как скотом, но если женщина получает выгоду от подобной сделки, это сразу делает ее преступницей. Говорила, что мать совершенно бессильна перед законом. Мэй считает, что маму, вместе с мистером Фростом и миссис Крампсолл, обвинят в похищении. Если об этом деле узнают власти.

Мама выпрямляется. Входная дверь по-прежнему открыта, холодный воздух ползет по ступенькам.

– Ты, значит, мне угрожаешь? Защищаешь собственную репутацию от воображаемых будущих обид, вместо того чтобы помочь нам изменить закон и защитить целое поколение от страшных надругательств?

Мэй кивает:

– Так должно, мама. Ты не оставила мне выбора. Ради моей будущей работы. И речь сейчас идет даже не об опасности, которая, кстати, мне отнюдь не кажется пустячной. Но кто позволит мне учить, ухаживать за больными или просто находиться среди женщин и девушек, стремящихся встать на стезю добродетели, если все будут знать о том, как я поступила, исполняя твою просьбу?

Мама переступает с ноги на ногу. Алли хочется выбежать из дома на дневной свет, но ей некуда идти. Вот бы здесь был Обри или папа.

– Мэй, с тобой ничего не случится.

Мэй пожимает плечами:

– Я в этом не столь уверена, мама. Ты ведь знаешь, что как только речь заходит о чьем-либо «оскверненном девичестве», можно распрощаться с надеждами на приличный брак или благодетельный труд. Для такого, мама, тебе нужна какая-нибудь приходская девочка. А не я. И не Алли. И я не сомневаюсь, что папа с этим согласится.

Мэй поднимает пальто, отворачивается к гардеробу.

Алли сглатывает.

– Я помогу тебе, мама.

Мама взглядывает на нее.