Филфак (СИ)

Киваю. Уехать? Навсегда и никогда не возвращаться, перелистнуть страницу и жить дальше, — единственное, что приходит в голову. Но я обязан всё вспомнить. Да и в сердце неприятно щемит от жалости к бабке, которая в этой дыре осталась совсем одна.

Не проронив ни слова, мы подходим к ветхой калитке. За ней — деревянная избушка с небольшими окнами, наглухо задёрнутыми шторами. Маленький палисадник безобразно зарос травой: ни цветов, ни намёка на уют. Да и вообще всё вокруг неухоженное, какое-то заброшенное, словно нежилое. Какого чёрта, спрашивается, я здесь делал все эти годы? На гармошке играл? Становится не на шутку стыдно перед Пуговицей за самого себя. Ну правда, я мужик или кто? Забор поправить, калитку ржавую покрасить – большого ума не надо…

Пока краснею как девочка, Аня ловко поворачивает засов, подбегает к окну и бойко стучит:

— Клавдия Ивановна, вы дома?

Но в ответ тишина. Лишь комариный писк да шум ветра.

— Клавдия Ивановна! — голос девчонки волнительно дрожит. — Это я, Аня. Я привезла вашего внука.

И снова безуспешно.

— Может, по грибы ушла, — неуверенно оглядывается по сторонам Румянцева и отходит обратно к калитке. — Подождём?

— Подождём, — продолжаю с досадой осматривать владения, а потом беру Аньку под локоть и тащу к крыльцу. — Только внутри. В конце концов, это и мой дом тоже.

Да, гнилой, неухоженный, бедный, но разве не я, здоровый лоб, в ответе за всю эту разруху?

Дверь не заперта. По скрипучим половицам медленно бредём через сени. Вокруг темно и пахнет сыростью. Чтобы попасть внутрь дома, приходится изрядно наклониться: так низко расположен косяк. Впрочем, убранство избы, мало чем отличаясь от сеней, лишь прибавляет отчаяния.

Вокруг беспорядок: узкие подоконники усыпаны трупами мух, на столе навалена немытая посуда, пол настолько грязный, что хоть сейчас картошку сажай — земли хватит! А ещё запах. Сладковатый, даже приторный, с тошнотворными нотками чего-то скисшего или забродившего. Но самое страшное: всё это видит Анька…

Вон, стоит вся побелевшая, испуганно смотрит в одну точку и почти не дышит.

— Прости, — шепчу сдавленно. Меня не столько тошнит от беспорядка, сколько от самого себя! Неудивительно, что бабка за мной не приехала. На черта ей такой лоботряс-бездельник, как я?

— Давай уйдём, — предлагаю, отчаянно сжимая девичью ладонь в своей. — Я провожу тебя до остановки, а сам вернусь — помогу старушке здесь всё убрать.

Но Анюта настолько шокирована увиденным, что продолжает молчать, лишь изредка хватая раскрытым ртом зловонный воздух.

— Ты права! Это всё ужасно! — подхожу к окну и распахиваю шторы, впуская в дом солнечный свет. А затем открываю форточки, чтобы устроить сквозняк. — Поверь, я ни в коем разе не снимаю с себя ответственности. Это моя вина, что дом пришёл в такой упадок. Не молчи, прошу!

— Илюш, — едва слышно бормочет Пуговица, продолжая таращиться в сторону печи. Старой, белёной, с чёрными следами сажи вдоль засаленной заслонки и кучей хлама на лежанке.

Острый подбородок девчонки дрожит, а глаза преисполнены ужасом. Уверен, Аня не слышала ни единого моего слова.

— Долбанный баянист! — горланю на всю избу. — Я всё исправлю, ладно! Только не надо так! Не молчи!

И снова мимо. Румянцева, как вкопанная, стоит на месте, не издавая ни звука. Слежу за направлением её взгляда и сам каменею подобно статуе: в углу, возле печи, из-под накрытой старым ковром лавки торчат две руки. Точнее, только кисти рук в медицинских перчатках. Распухшие. Отёкшие. И насмешливо покачиваются из стороны в сторону.

— Чертовщина какая-то, — сердце ухает в пятки, а на ум приходит только одно: — Анька, репеллент доставай!

Румянцева вздрагивает и судорожно начинает копаться в рюкзаке, а затем протягивает мне в руки баллончик. Со лба смахиваю испарину и, вытянув перед собой аэрозоль, медленно иду в сторону шевелящихся конечностей. Сладковатый запах гнили рисует в воображении нечто отвратное и невольно отсылает фантазию к фильмам ужасов. Пуговица прячется за моей спиной, с опаской выглядывая через плечо. Ей боязно. Чувствую, как дрожит всем телом. Да что там! Я сам исхожу на сироп от страха. И всё же иду.

Палец в боевой готовности прижимает клапан. Дыхание сбито. А глаза, того и гляди, выскочат из орбит.

Шаг. Второй. Третий. Резиновые ладошки продолжают трепыхаться в такт нашим с Румянцевой движениям и лёгкому осеннему ветерку.

— Погоди! — стопорит меня Аня, до боли стискивая моё плечо. — Клавдия Ивановна, это вы? Вам плохо?

К горлу подкатывает тошнота: я совершенно точно не готов увидеть бабушку там, под лавкой. Голова идёт кругом, перед глазами всё плывёт, в ушах начинает шуметь. Вжавшись друг в друга и так и не дождавшись ответа, мы продолжаем на цыпочках подбираться ближе, как вдруг грубый, прокуренный голос со спины внезапным рыком лишает рассудка:

— Отошли от Мухтара! Стрелять буду!