Филфак (СИ)

Ловлю на себе задумчивый взгляд Романа Стерановича и приступаю к своей порции горячего омлета.

***— Аня, деньги взяла?

Дядя Рома подпирает собой шкаф в прихожей и с волнением наблюдает, как мы с Румянцевой натягиваем уличную обувь.

— Конечно, пап! — закатывает глазки Пуговица.

— Мобильный? — не обращает внимания мужчина. Он прежде всего отец и, что бы Аня ни говорила про его депрессию, совершенно точно не находит себе места с этой нашей поездкой в Дряхлово.

— Обязательно! — бурчит мелкая, усердно шнуруя кроссовки.

— Термос с чаем? — хмурится Румянцев-старший.

— На месте! — чеканит Аня.

— Бутерброды?

— Илюха их уже все слопал! — на мгновение отрывается от кроссовок и пожимает плечами. Так искренне, что начинаю сомневаться сам в себе.

— Да? — пищу жалко, а у самого глаза на лоб лезут.

— Опять не помнишь? — обречённо вздыхает и, убрав в дальний угол ложку для обуви, поднимается. Смотрит на меня хитро, губы кусает, едва сдерживая рвущийся на свободу смех, а потом сдаётся.— Господи, Соколов, дыши! Я пошутила! Побежали, а то опоздаем!

Аня деловито начинает подталкивать меня к выходу, но мощная ладонь дяди Ромы захлопывает дверь прямо перед носом.

— Нюся! — пыхтит он. — Самое важное забыла!

Будто по велению волшебной палочки, в Аниных руках появляется увесистый баллончик аэрозоли. Девчонка хмыкает и явно сомневается: брать или нет.

— Что это?— с интересом вчитываюсь в название. — Репеллент? От комаров?

— И от них тоже, — кивает Румянцев, а потом заговорщицки бормочет: — Анька, если что пшикаешь ведьме в глаза и бежишь, помнишь, как учил?

— Папа, ну ты чего! — смущается девушка, поглядывая на меня искоса, но баллончик всё же берёт.

— Кому в глаза? О чём говорил твой отец? — едва поспеваю за Аней. Та с лёгкостью перепрыгивает ступеньку за ступенькой и старается на меня не смотреть, а я чувствую неладное.

— Не бери в голову, — пулей выскакивает на улицу и с нескрываемым удовольствием втягивает носом по-утреннему прохладный воздух, а потом метеором срывается с места: — Илюша, шевели булками! До автостанции километра два!

На часах начало седьмого утра. Сонные прохожие понуро бредут на работу и иным своим каким-то не особо радостным делам. Город проснулся, но с удовольствием подремал бы ещё чуток. И даже по-летнему яркое и тёплое солнце никого не трогает и остаётся незамеченным. Всеми, кроме Ани. Она напоминает мне стрекозу. Такая же шустрая, яркая и неугомонная. Её ресницы играют на солнышке ничуть не хуже полупрозрачных крылышек насекомого, а любопытный взгляд подмечает всё вокруг.

«Смотри, как красиво отражается в луже клён!»

«А это облако? Согласись, оно напоминает белого медвежонка».

«Вон в той булочной на углу самые вкусные круассаны с апельсиновым джемом»

«А в этом доме не так давно была стекольная мастерская. Да-да, её держал прадед нынешнего мэра. Ох, какие там выдували вазы! У папы сохранилась одна — глаз не отвести».

За разговорами незаметно доходим до автостанции. Покупаем билеты и почти бежим к четвёртой платформе, от которой вот-вот должен отправиться наш автобус. И лишь заняв положенные нам места на галёрке, выдыхаем. Аня копается в рюкзаке и что-то быстро набирает в мобильном, а я, откинув назад голову, сладко зеваю.

— Всё! — щебечет Румянцева. — Лариску, нашу дотошную старосту, предупредила, теперь могу весь день гулять с чистой совестью. А ты чего зеваешь? Не выспался? Хвост мешал?

— Всё нормально, просто ненавижу рано вставать, — поворачиваюсь к очаровательной егозе и мечтательно рассуждаю. — Уверен, в прошлой жизни, точнее, просто в прошлом, я дрых как слон: ложился в двенадцать-час и спал часов до одиннадцати.

— Это вряд ли, — хихикает Румянцева, разглядывая меня без зазрения совести. Я уже привык, что девушки тащатся от моей внешности, но Анька смотрит иначе: она словно заглядывает под кожу, в самую душу.

— Почему? — порой становится страшно, что однажды Пуговица меня увидит и разочаруется. Мне отчего-то кажется: ангелом во плоти я никогда не был.

— У меня бабуля живёт в деревне наподобие твоего Дряхлова, — чертовски заразительно улыбаясь, Аня, как и я, откидывается на спинку сидения. — Я провожу у неё целое лето. И знаешь, Илюш, с четырёх утра там все на ногах: петухи орут, коровы ждут, когда их подоят, да и вообще дел в деревне много — спать некогда.

— А у меня там, в Дряхлово, и коровы, и петухи есть? — нос самопроизвольно сморщивается в отвращении. Это насмешка судьбы, не иначе: всё, что связано с моим прошлым мне до жути неприятно.

— Нет, — спешит с ответом Аня и тут же отворачивается к окну. — Уже нет.

— Уже?

— Раньше, наверно, были. Я не знаю.

Румянцева отчаянно теребит лямку своего рюкзака. Всё она знает, но почему-то молчит.

— Расскажи мне! — не прошу — требую.

Аня, как карась на крючке, беспомощно открывает рот.

— Илюш, твоя бабушка, — начинает она робко, но тут же замолкает.

— Что с ней? — терпеть не могу, когда каждое слово приходится тащить клещами. Неужели непонятно, что я схожу с ума от неизвестности.

— Ничего, — мотает головой, прячась от меня за копной густых волос. — Неважно. Сам всё увидишь.